Елена Белкина - Странные женщины
— Мне очень приятно, — сказал он, — когда у актеров возникает своя концепция роли! Я вообще люблю думающих актеров!
Тут все рассмеялись. Очевидно, это была шутка со смыслом, понятным лишь своим.
— Но пока я ставлю этот спектакль, — веско сказал Ефим Андреич, — концепцию ролей и всего спектакля буду определять все-таки я. Или кто-то не согласен?
Несогласных не оказалось.
Что ж, Лиза произнесла реплику еще раз, каким-то внутренним чутьем угадав, чего именно ждет от нее Ефим Андреич.
Он удовлетворенно кивнул.
И все пошло как по маслу.
Но теперь не героине Лизы, а ей самой было скучно. Она уже почти не думала над смыслом произносимых слов, словно заработал какой-то внутренний автомат. Она даже раза два не смотрела в текст, вспомнив его (но не получая удовольствия от этого процесса). Ефим Андреич кивал все чаще и удовлетвореннее.
Наконец репетиция закончилась.
Лиза стояла в коридоре у окна. Она не знала, что делать дальше, куда идти. Где ее гримерка? Будет ли сегодня спектакль с ее участием? Надо отказаться.
Вдруг — рука на ее плече.
Она обернулась: Ефим Андреич.
— Ты извини, что я наорал на тебя. Сама понимаешь, иначе нельзя. Наглядный урок. В назидание прочим. Я надеюсь, ты поняла?
— Конечно.
— У меня еще дела на полчаса, ты поезжай пока в «Восток». Пока на трамвае едешь, и я на машине подрулю. Пообедаем вместе.
— Ладно…
Она вышла, увидела трамвайную линию, остановку. Спросила старушку, дожидающуюся трамвая:
— Я до «Востока» доеду на этом?
— Это, че ли, магазин?
— Нет. Ресторан или кафе.
— Есть такая кафе. Пять остановок до пивзавода, там найдешь.
Она проехала пять остановок, вышла и с помощью расспросов оказалась у входа в подвальчик-кафе с вывеской «Восток»; надпись была сделана русскими буквами, стилизованными под арабскую вязь.
Через несколько минут подъехал на машине Ефим Андреич.
Огляделся:
— Чего ты здесь стоишь, спустилась бы! Народ вокруг, мало ли…
Они спустились вниз.
Играла тихая музыка, сновали официанты-южане, с кухни пахло пряным.
Ефим Андреич сделал заказ и спросил ее:
— Что случилось? Что ты придумала? Ты всерьез думаешь, что ей скучно? А я ведь тоже думал об этом. Самое смешное, что сермяга в этом есть. И очень большая сермяга! У нас мог бы получиться тонкий, очень тонкий психологический спектаклик! И ты это сможешь, ты спящая гениальность, я тебе это сто лет говорю. Но другие не потянут, понимаешь? Я вынужден устанавливать актерам те планки, которые они могут перепрыгнуть.
— Я понимаю, — сказала Лиза.
Ефим Андреич нравился ей все больше. Он был не таким, как в театре. Он словно стряхнул налет профессии и стал самим собой: человеком, за плечами которого много трудностей, человеком с умными усталыми глазами, человеком, умеющим жить и чувствовать не театрально, а всерьез. Неудивительно, что предшественница ее, то есть она сама в прошлом, могла полюбить этого человека, неудивительно и его тяготение к молодости: потому что молоды и его глаза, несмотря на ум прожитых лет и усталость. И еще эти глаза — нежные, и они еще — любящие. Они тоскуют по ней.
И Лиза впервые за то время, как впала беспамятство, ощутила себя женщиной не формально, а по-настоящему.
Я любовница его, подумала она. У нас роман. Но это не пошло, как в пьесе или так, как с Васенькой (что она в нем нашла вообще?). Это мне кажется естественным. Вот его рука, и я ее вспоминаю. И губы его вспоминаю. И голос его. И хочется прижаться к нему, поплакаться и все рассказать (это желание она тоже впервые ощутила). Он посоветует, как быть. Он поймет.
Если они близкие люди, то позволительны близкие слова. И Лиза сказала:
— Я хочу быть с тобой.
Ефим Андреич вскинул голову:
— Надеюсь, я не ослышался?
— Нет.
— Сейчас… Сейчас… — Он рылся в карманах. Достал какой-то листок. — Ага. В паре у тебя сегодня Рыльцева. Вы с ней в очередь. Но у тебя ведь растяжение, а там сидеть нельзя, там даже бегать нужно. Поэтому вызовем Рыльцеву. Так?
— Так.
— А твой муж будет думать, что ты на спектакле. Так?
— Так.
— А я скажу, что… Что мне-то сказать? Хуже нет, когда жена вместе с тобой работает! Но она вечером будет дома. Будет думать, что ты на спектакле, поэтому не заметит совпадения. Но куда я-то денусь, что мне придумать? Вот что: сегодня у Иванца в театральном прогон с дипломниками. Иванец свой парень, не продаст: заеду на минутку, скажу, что я у него. Он поймет. Вот и все.
Он так разволновался, что даже есть позабыл.
Видимо, свидания их редки. Еще бы, при такой ревнивой жене, при том, что все вокруг смотрят в десятки глаз!
— В «Маске» встретимся, хорошо? В половине седьмого. Ты зайдешь, а я потихоньку мимо пройду, и ты выходи, хорошо? Только не прогляди меня! Хорошо?
(Вспышка: «МАСКА». Громкая музыка. Какие-то крики. Кого-то поздравляют… ЭТО АРТИСТИЧЕСКОЕ КАФЕ РЯДОМ С ТЕАТРОМ.)
— Хорошо.
Глава 6
В половине седьмого она была в этом кафе.
Ефим Андреич не заставил себя долго ждать.
Она увидела его, вышла. Он тут же отвернулся и не спеша пошел вдоль улицы. Она — следом, соблюдая дистанцию. Он свернул в подворотню, она за ним.
Вошел в подъезд.
Она тоже.
Он открывал ключом дверь обычной квартиры.
Огляделся:
— Быстро!
Она почти вбежала, он — за ней.
Это была странная квартира. Какая-то казенная и даже чуть ли не реквизиторская театральная мебель: венские ветхие стулья, допотопные диваны, фальшивые гобелены… Что-то вроде актерского временного жилья, только пустующее.
(Вспышка: ОНА БЫЛА ЗДЕСЬ!)
Ефим Андреевич пошарил на кухне, выдвигая ящики, вышел:
— Ничего нет. Ни чая, ни кофе. И еще один стул куда-то исчез. Полтергейст здесь, что ли? Ключи только у меня и у директора. Я стул не брал. Ему он тем более не нужен. Обычный стул, драный, красный, то есть обивка на сиденье красная, ужасный стул. Кому он мог понадобиться? Или Петр Евгеньич пускал сюда кого? Но кого он мог пустить такого, чтобы стулья крал? А может, и сейчас кто-то здесь подселился, надо было спросить.
Ефим Андреевич как-то слишком был озабочен пропавшим стулом и возможными жильцами.
— Если бы тут кто-то был, остались бы следы. Сам же говоришь: ни чая, ни кофе, ничего. Крошки есть?
— Нет крошек.
— Ну вот.
Лиза залезла с ногами на широкий диван, покрытый старым плюшевым ковром. Похлопала рукой по нему, чтобы проверить, много ли пыли. Ничего. Терпимо.
И очень хотелось, еще сильнее, чем в «Востоке», быть близко с этим человеком.
