Наталья Калинина - Кто-то смеется
— Он оказался русским эмигрантом. Его родители уехали в Штаты в начале восьмидесятых, — продолжала она. — Им крупно повезло: и отец, и мать были опытными хирургами-офтальмологами и сумели заработать много денег. Гарри потерпел крах в первом браке, разочаровался в любви. Мы подружились. Возможно, я бы вышла за Гарри замуж и осталась в Штатах, но…
— Но что?
— Он хотел, чтобы у нас были дети, много детей. Я тоже хочу иметь детей. Но у меня нет права быть матерью. Петуня, ты слышал когда-нибудь о проклятых в нескольких поколениях?
— Ты несправедлива к Господу, Леля. Бог милосерден. Он способен все понять.
— Понять — еще не значит простить. Когда я увидела Милу, я поняла, что начинаю упиваться ненавистью к ней. Это чувство так же сильно, как и упоение любовью.
— Она засадила меня в дурдом. Она давала врачам деньги, чтоб они держали меня за решеткой. Я сидел среди людей, потерявших не только разум, но и ощущение бытия. Иногда мне казалось, что я нахожусь в Аду.
— Но ты не возненавидел ее, верно?
Она внимательно смотрела на него.
— Я переборол в себе это чувство. Оно мешало мне жить.
— Одна индианка сказала, что любовь и ненависть два полюса, между которыми натянута струна жизни, — задумчиво сказала Элли.
— Об этом же говорил поэт. Помнишь? «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Но мне кажется, я умею любить.
— Неизбежность. — Она грустно улыбнулась. — Вот слово, которое помогло мне. Я твердила его как молитву. Иной раз я задавала себе вопрос: за что мне выпали такие страдания? И сама же отвечала — это неизбежность.
— Искупление тоже неизбежно. Я верю в искупление.
— Только не для меня. Я стала причиной несчастья и смерти многих людей.
Она поднялась и подошла к окну. За ним было заснеженное поле. Оно искрилось и сияло на солнце. Ей стало нестерпимо больно от этой непорочной белизны, из глаз потекли слезы.
— Из-за меня убили Гарри, — прошептала она. — Если бы я послушалась его и отложила свои поиски до утра, я уверена, Гарри был бы жив.
— Ты считаешь его смерть случайностью?
Она ответила не сразу.
— Теперь это не имеет значения. На моей совести столько страшных грехов. Прежде всего гибель отца.
— Ты не поджигала Башню, — тихо, но решительно заявил Петя.
Она быстро повернулась от окна. Ее глаза гневно блеснули.
— Не надо утешать меня! Я не нуждаюсь в утешениях!
— Это не утешение, Леля. То, что ты сейчас узнаешь, принесет тебе новые страдания.
Он смотрел на нее растерянно и виновато.
— Но я помню так отчетливо, как бежала с факелом в руке и…
— Кто-то очень хотел, чтобы ты запомнила именно это.
— Кто?
— Сядь. Это длинная и печальная история. Но ты обязана знать правду.
Она села машинально в старое плетеное кресло возле комода, и оно отозвалось знакомым грустным скрипом. Она уже не плакала — глаза жгло от воспаленной сухости.
Петя встал и подбросил в печку несколько березовых поленьев. Пламя тотчас обхватило их своими цепкими щупальцами.
— Мила заставила меня намазать скипидаром перила, крыльцо и стены Башни. Мы разлили его в чулане и на втором этаже, где спал Виталий. Потом она велела принести из гаража две канистры с бензином и открыть их. Картины мы вынесли в беседку. — Он говорил без всякого выражения, его лицо было мрачным и погасшим. — Помнишь, там в полу шатались доски? Под ними была яма. Это она заставила меня выкопать ее. Мы завернули картины в холст и засунули в полиэтиленовый мешок. Мы проделали это накануне ночью — Виталий был пьяный вдрызг, тебе она отнесла бутылку кока-колы, в которую подсыпала какую-то гадость. У тебя поднялась температура и разболелся бок.
Элли хотела что-то сказать, но он жестом велел ей молчать.
— Ей очень мешало присутствие Достигайлова. Она сказала тебе, что отец обеспокоен тем, что ты с ним встречаешься. Это она была обеспокоена, а не Виталий. Она знала: Достигайлов видит ее насквозь. Но она скумекала, что с Достигайловым можно договориться.
— Она не ошиблась.
— Достигайлов сообразил, что может сделать на тебе и Ксюше большие деньги. К тому же он спал и видел, как отомстит твоему отцу за его гордыню.
— Но кто поджег Башню?
— Ты неслась к ней через лужайку с факелом в руке. Это было потрясающее зрелище, которое вряд ли сумел бы запечатлеть даже Суриков. Твое лицо было прекрасно в своей одержимости. Я подставил тебе подножку — сам не знаю, почему. Ты упала лицом вниз, факел скатился в озеро. Тогда из-за куста жасмина вышел Шуберт и поднес к перилам кусок горящей пакли.
— Шуберт? Но это… Это какой-то бред.
— Вовсе нет. Сейчас ты все поймешь. Тебя привело в ярость то обстоятельство, что Виталий оформил дарственную на Милу. Твои чувства подогревал имизин, который Мила последнее время подмешивала тебе в питье и пищу. Она хотела довести тебя до белого каления и сотворить твоими руками задуманное злодеяние. Я помогал ей.
— Ты?
— Да. — Он не мигая смотрел ей в глаза. — Я завидовал той легкости, с какой Виталию давалось его творчество. Для меня оно всегда было сплошной мукой и разочарованием. К тому же я был ужасно зол на него. Понимаешь, он отказывался признать, что я его сын.
Элли смотрела на него без удивления. Ей вдруг показалось, что она давно знала об этом.
— Я был убит горем, когда Мила сказала мне. Я не хотел в это верить. Раньше я мог хотя бы надеяться. Ведь я все так же люблю тебя, Леля.
Он сказал это просто, почти обыденно. Он всегда именно так говорил о своей любви к ней. Она испытывала самые противоречивые чувства, но над всем преобладала жалость. Она протянула руку и коснулась его плеча. Он не пошевелился.
— Моя мать была родной сестрой Милы и нагуляла меня с Виталием. Они хотели развести его с твоей матерью и женить на моей, но из этого ничего не вышло. Он любил свою Тасю больше жизни. Мою мать зарезал пьяный любовник, когда мне было два года — у нас дома не прекращались пьянки-гулянки. Мила усыновила меня. В ту пору она была замужем за Суровым, и он дал мне свою фамилию. Суров тоже пил и быстро перекочевал в мир иной. И тут Миле взбрело в голову во что бы то ни стало выйти замуж за нашего отца.
— Ты все время знал об этом. Ты очень ловко прикидывался, — прошептала Элли, внезапно испытав отвращение к нему.
— Они с Шубертом грозились засунуть меня в интернат для умственно отсталых детей. Они бы наверняка сделали это, Леля. Страх превращает человека в гнусное животное.
— Шуберт разыгрывал из себя друга дома. Мы все верили ему, а Ксюша даже была в него влюблена.
— Шуберт мстил Виталию за то, что тот увел у него из-под носа Тасю. Он так никогда и не смог простить ему это. Он показал твоей матери заснятую на кинопленку вечеринку, на которой Виталий был с какой-то шлюхой.
