Вера Колочкова - Осенняя рапсодия
Нет, она нисколько на него не обиделась, вовсе нет. Он действительно не из тех мужчин, которые сильно благородные. Принять на душу вот так, за здорово живешь, чужого ребенка не каждый может. Она не обиделась. Это сердце обиделось. Глупое любящее сердце. Никаких объяснений оно не приняло, оно само по себе болит и болит обиженной памятью, стоит лишь ей вспомнить…
Она тогда даже звонить ему не стала и выяснять отношений не стала. Чего звонить, и так все ясно. Зашли с Лизкой в ту съемную квартиру, увидели пуговицы, по ковру рассыпанные, молча опустились на корточки, собрали их вместе. Лизка даже вопросов ей про «дядю Олега» не задала, будто поняла все сама, без вопросов. А утром с работы позвонили – просили трудовую книжку забрать. Так и живет теперь – безработная. Бегает по кругу с Лизкиными документами, пытается на себя опеку оформить. Хлопотное это дело, как оказалось. Хорошо хоть, бабушка Катерина Васильевна их у себя с Лизой приютила, кормит и поит на свою жалкую пенсию. Теперь вот она еще и беременность ей в подарок преподнесет…
Настя вздохнула, закопошилась в сумке, пытаясь отыскать в ней тонко верещащий мобильник. Бабушка звонит, наверное. Потеряла их с Лизой. Она ж ее не предупредила о своем визите в женскую консультацию. О! А однако, звонит-то вовсе не бабушка! Мама звонит… И чего ее обнесло вдруг? Молчала, молчала, гнобила сердечной обидой, что не приняла послушная дочь ее советов насчет Лизы, а тут нате – сама звонит! Неужели договорилась, наконец, со своей материнской гордыней?
– Да, мам. Слушаю.
– Ты где, Насть?
– Я? Я на бульваре сижу… Скоро домой уже пойдем. К бабушке.
– Насть, ты у врача была? Чего молчишь? Говори, подтвердилось или нет?
– Что подтвердилось?
– Да ладно, не прикидывайся дурочкой! Сама знаешь что!
– А как ты догадалась?…
– Я, Насть, между прочим, мать тебе. Хоть ты таковой меня и не считаешь. И я вижу своего ребенка насквозь. Вижу, какой в последнее время ребенок ходит бледно-зеленый, измученный рвотными спазмами и с тоской в глазах. Ну? Говори, наконец! Ведь подтвердилось? Я же беспокоюсь, дочь!
Голос в трубке звучал так, будто шел сквозь железные промерзшие трубы. И даже слово «беспокоюсь» бухнуло, как свалившаяся с крыши глыба старого снега. Настя молчала, сопела в трубку, пытаясь как-то переварить материнскую ледяную заботу. Будь она неладна, эта забота. Лучше бы ее совсем не было.
Опять она матери жить мешает, черт возьми! Не дочь, а источник беспокойства для бедной женщины.
– Ладно, молчи. Раз молчишь, значит, все-таки подтвердилось. Скажи хотя бы – ты догадалась на аборт записаться?
– Нет… – тихо прошелестела в трубку Настя. Потом прокашлялась и уже твердо проговорила: – Нет!
– Что – нет? Не записалась или…
– Или, мам.
– Ну, это уж не тебе решать, моя дорогая. Одну глупость ты сотворила, другую я тебе сделать просто не дозволю. Не могу же я со стороны наблюдать, как моя дочь пропадает.
– А что ты сделаешь, мам? Под дулом пистолета меня на аборт отведешь?
– Не смей так со мной разговаривать, Настя! Ты… Ты просто безответственная и инфантильная, ты жизни не знаешь…
Было слышно, как мать лихорадочно глотнула воздуха на том конце трубки, как долго держала его в себе – усилие воли совершала. Тяжело это, наверное, так над волей своей издеваться. Чтоб в руки себя взять. Задохнуться же в конце концов можно. Бедная женщина, что ей приходится испытывать от злого, жестокосердного ребенка! Безответственного, инфантильного, не знающего жизни. Приходится собирать волю в кулак и стараться не сорваться на крик, и говорить по возможности спокойно.
– Настенька, девочка моя… – и впрямь послышался из трубки притворно-ласковый материнский голос. – Давай не будем с тобой заранее ссориться! Давай просто поговорим… Ты когда к бабушке приедешь?
– Да скоро уже. Через полчаса где-то.
– Вот и хорошо, вот и славно! И я туда через полчаса подъеду! Сядем, поговорим спокойно.
– Ага, мам. Поговорим.
– А Лиза с тобой?
– Ну да… Где ж ей быть, как не со мной?
– Хорошо. Я еду, дочь.
В ухо ткнулись частые гудки отбоя, и Настя поморщилась, бросила телефон в сумку. Ничего себе, уже и звуки начали раздражать. А дальше что будет? Господи, и подумать страшно…
– Ну что, пойдем домой? – вяло улыбнулась она Лизе. – Кавалер твой со скамеечки ушел, выпендриваться больше не перед кем…
– Ой, На-а-асть… – протянула совсем по-взрослому Лиза, но глаза округлила по-детски забавно. – Чего ты придумываешь? И вовсе я не выне… не выдре…
– Ладно, пошли! Тебя давно ужином кормить пора, а я тут расселась. А слово это и не обязательно выговаривать. Не запоминай его. Оно плохое, нелитературное.
– А зачем говоришь тогда?
– А больше не буду! Обещаю, что буду правильные слова говорить! Хорошо?
Она осторожно поднялась со скамейки, сделала несколько первых шагов. Нет, ничего вроде. Голова не кружится, не тошнит, и дышится хорошо, полной грудью. И даже глаза открылись навстречу осенней красоте, и душа тут же кинулась в эту красоту, боясь упустить момент хозяйского благосклонного самочувствия. Господи, как хорошо кругом! Прозрачные сумерки пахнут землей и дымом, и холодок пробирается к телу не сильно, а будто заигрывая. Приятный такой холодок, звонкий. На его фоне осенняя желтизна выглядит не увяданием, а здоровой лимонной свежестью, наполненной полезной аскорбиновой кислотой. Ничего себе, как ее занесло в беременных осенних впечатлениях! Кому до чего, как говорится. Кому природы увяданье просится грустью в душу, а кому просто необходимым организму витамином…
* * *С чего она решила, что так уж сильно любит осень? Чего в ней хорошего, в этой осени? Грусть, уныние и желтизна. И неприятный мокрый холод. Нет, раньше она все эти осенние прелести и впрямь любила, конечно. Было дело.
Любила побаловать себя прогулкой по аллее старого городского бульвара. С работы ехала и выходила на три автобусные остановки раньше, и шла, шла среди огромных лип, ступая по яркой желтизне опавших листьев. Липы вообще по-особенному сбрасывают с себя осенние одеяния – медленно и спокойно, с достоинством аристократок. А тополя ведут себя как плебеи, скидывают пятнистые, некрасиво тронутые первым заморозком листья, как ветхую рубаху с плеч, одним махом. Вот клены – те в своем осеннем раздевании вообще снобы. Такие шедевры порой под ноги сбрасывают, что поднимешь листок и диву даешься его цветовой и резной затейливости. Но клены на старом бульваре редко встретишь. Тут липы хозяйничают, тут их территория. Чисто дамская. Потому и вызывает их неторопливая осенняя красота что-то вроде чувства легкой беззаботности, происходящей от удовлетворения состоявшейся женской жизнью и отсутствием в ней глобальных забот. Может, потому и нравилось ей раньше гулять по бульвару. А теперь не получается. Нет больше в душе беззаботности и удовлетворения. Кончились. Ушли куда-то. Хотя отчего, казалось бы? Все же вернулось на круги своя. Женская жизнь есть, забот глобальных вроде нет, кроме бытовых, обыденных…
