Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
И вот тут-то мы подходим к главному (смотри, Митя, вот как это делается, – слышал он голос деда, – вот как полагается думать и говорить о предмете). Что же главное? Главное, как мы с тобой предположили, и не без основания, чуть раньше, – это дар твоей матери. Светлой, веселой, чудесной, доброй. Дар быть счастливым.
Что же мы имеем тут? Компанию диссидентов, которые не просто собираются уезжать. Уехать – это их главная цель и мечта. И проблема. Но твоя ли? Они уедут, ты будешь жить здесь. С чувством, что живешь в клоаке. В Империи зла. В канализации. А где-то далеко, в небесах демократии, у самого солнца свободы – все они. И как настроение? Как настроение у опарыша глубоко в дерьме, вечно не удовлетворенного физически и духовно? У опарыша, лишенного шанса взлететь к небу даже навозной мухой? Как настроение? Как наш дар быть счастливым?
Дед все предвидел. Ада уехала. За ней последовал Рубин – Рыжий, мой одноклассник, друг и ее любовник.
Что ж, дальше все сложилось, как думал дед. После второго курса меня и впрямь чуть не выгнали – несмотря даже на деда. За обыкновенную неуспеваемость. Органическая химия и прочие учебные предметы в голову не лезли. Тут была совсем другая химия. Голова была занята Адой. То она уезжает. Ночь. Мрак. Общий траур. То она решила остаться. Солнце. Свет. День. Это повторялось и повторялось, пока все не кончилось отъездом. Я остался. Все во мне умерло.
Так мне казалось, и первые жизненные движения – робкие, вялые, смутные – я ощутил нескоро. И все было не так. И все было не то. Любить… Любить я не мог. Не могу. Не смогу. Трахнуть женщину и потерять к ней интерес – мог. Теперь и этого не могу, как выяснилось. Потому что сам себе неинтересен.
Да, дед… Что же ты меня не вытянул из этой паутины, если так все понял, так все увидел? Кому же еще-то было?
Прости, ответ я знаю. Прости. Я помню твои глаза, скорбные, потухающие… Как ты взглядывал на меня! Все надежды, память о единственной дочери – все гибло со мной. Но ты знал: бессилен. Знал пределы своей власти. Перед нею, этой женщиной, ты – опытный, умудренный и битый жизнью, прирожденный победитель – и ты был бессилен. И знал это.
Но одно ты сумел – любить меня. Глупого, влюбленного, несчастного. И моей любви не потерял. Как ты страдал, мой любимый, мой бедный, мой сильный в бессилье, мудрый и страстный старик… Теперь-то я знаю. Узнал, как ступил на свою дорогу, с первых шагов по оставшемуся мне пути – от людей к зверям. В безлюдный, прекрасный лес. В новую одинокую жизнь.
Но Лиза… А что – Лиза? Какой я ей муж? Где моя о ней забота? И не припомню… Так вместе с Сашкой и прожили они с краю моего сознания все двадцать лет. На обочине. На периферии зрения. А последние пять лет – и вовне. Пять лет, что я провел в погоне за крупной и мощной девахой с каштановой косой, столь же недоступной, как Ада… Нет, не она – это юность моя звала меня и манила…
Но вот Лиза… Как же она? Да и смогу ли я без нее? Один, совсем один… Она-то сможет: привыкла.
А вдруг это она, Лиза, – та самая? Единственная? Лиза, моя незримая опора все двадцать лет. Лиза, мать моего единственного сына… Хранительница университетского очага и дачной печки… Но что могу я ей дать? Леса, поля, небо? У нее они есть и без меня. Она богатая, Лиза. Несчастная только. И счастливая… Нет, ведь это не разрыв. Просто поживу тут пока. Идет работа, растут волчата. Тут так прекрасно… И никто мне не нужен, зачем притворяться! Нельзя. Не хочу ее обманывать. Да она и сама все правильно понимает. Лучше меня. Без меня, без меня…
Дорога вывернула из леса. Митя остановился, снял вязаную шапку и зажмурился. Солнце ласковой теплой ладонью накрыло его голову. Он постоял так и снова пошел, громко скрипя сахарным снегом.
Вольер был еще еле виден, а волчата призывным хором, взлаивая, визжа и подвывая, уже приветствовали отца. Черная изба смотрела на приезжего жильца пристально: да неужто хозяин будет?
* * *В аэропорте Шарля де Голля Алиса Деготь в нетерпении приплясывает в очереди на паспортный контроль и вертит в руках свой загранпаспорт. До сих пор он был девственно чист, чего нельзя сказать о его владелице. Теперь в нем появилась всего одна виза, но какая!
Наконец все линии пересечены, и Надин – бывшая московская стриптизерша, а ныне скромная жена молодого лицейского учителя, обитательница социального жилья, журналистка и студентка Сорбонны – заключает Алису в объятия. Знакомый аромат – Nina Ricci, «Premier Jour»[12]. Первый день в Париже!
– Сразу в Сорбонну? Не получится, дорогая! – Парижанка Надин выкручивает руль желтого «Рено», выезжая со стоянки. – Сорбонну расформировали в 1968-м.
– Ты что тупишь? Все в Сорбонне, а ее нет!
– Ну, она как бы есть… И я в ней, но для меня, например, Сорбонна – это «Университет 8», он в Сен-Дени. Там изучают французскую литературу. На основе психоанализа, дорогая. Представляешь? Все равно что делать наши профессиональные па вокруг шеста. Тут для всех гуманитариев один шест – психоанализ. До сих пор, да. Смешно! Хочешь, поедем к нам в Сен-Дени?
– А исторические здания Сорбонны сохранились? Ну, средневековый университет? Первое, что мне нужно видеть. Ты писала, что Сорбонна в Латинском квартале и что ты там неподалеку где-то. Все равно ведь к тебе.
Желтая «реношка» вырулила и понеслась по шоссе. Дорога ничем не отличалась от того серого унылого пути, что ведет в Москву из Шереметьева. Но один плакат был ярким. Собственно, яркой была надпись. И не цвета ее, а сами слова под огромным портретом футболиста, и вовсе не француза. Это был Пеле, бразилец, а из мужских разговоров обе женщины знали, что именно его команда была некогда главным противником прекрасной Франции. «ИНОГДА И МАГИ ИГРАЮТ В ФУТБОЛ»… Вот они каковы, французы! Сильны ребята, – удивилась Алиса. Наконец Надин остановила машину, вышла и, обойдя автомобильчик спереди, широким жестом распахнула пассажирскую дверь:
– Champs Elisee, s’il te plait![13]
И вот тут начались чудеса. В многоязычном людском потоке никто никого не толкает и не торопится. Радостное солнце, старые деревья, давно изведенные на улицах Москвы, блики веселья на лицах – или блики мартовского света? Прекрасные дома… Город радости – вот что такое Париж, – решила Алиса. Она вспоминала и Москву родную – город окраинных рынков в предместьях, Текстили, Печатники и Люблино – свой крысятник. Вспоминала она и Москву чужую – город площадей и музеев, блестящей роскоши и уныния, тот город, ради завоевания которого она и отправилась в столицу милой Франции, словно юный Растиньяк из провинции. Вспоминала и сравнивала.
Надин жила неподалеку от российского посольства. Оказалось, что, куда ни захочешь, всюду недалеко. И всюду можно пешком.
