Жозеф Кессель - Дневная красавица
Северина молчала, но у нее уже возникло и постепенно начало усиливаться необычное ощущение внутреннего благополучия. Юссон был сейчас единственным человеком, общество которого она могла выносить, и он произносил те единственные слова, которые она была способна воспринимать.
Юссон смотрел то на огонь, то на свои руки, которые постоянно подносил к огню. Такое было ощущение, что он хочет их там расплавить. Он продолжал:
– Когда он упал, у меня тут же появилась уверенность, что он не умрет. В воздухе витало нечто худшее.
Он с трудом поднял глаза на Северину и спросил:
– Вы были настолько уверены, что я расскажу? Молодая женщина ответила лишь легким взмахом ресниц.
– Как вы его любили, – немного помолчав, сказал Юссон. – Человеку вроде меня такое неведомо… И я допустил эту ошибку. Я не предполагал, на что может толкнуть подобное чувство…
Северина внимательным взглядом выразила согласие с ним. "Ему не дано было понять того, что было во мне самого хорошего, – подумала она. – А Пьеру не дано было понять худшего… Если бы он догадался, он, может быть, удержал бы меня или стал бы лечить. Но если бы он догадался, он не был бы Пьером".
– А тот-то, с ножом, – сказал внезапно Юссон, – тоже ведь какая страсть.
Он вздрогнул, придвинулся еще ближе к огню. Его голова дрожала от печали, по силе своей превосходившей печаль всех действующих лиц этой драмы.
– И только у меня одного, – прошептал он, – не оказалось никакой благородной причины. Вы все трое смертельно ранены, а я ускользнул. Почему? Во имя чего? Ради того, чтобы иметь возможность возобновить свои маленькие опыты?
Он слабо усмехнулся и задумчиво продолжал:
– Как хорошо нам сегодня вдвоем. На всей земле никто – даже самые алчущие любовники – не испытывают в этот вечер такой потребности друг в друге, как мы с вами.
– Скажите, – спросила Северина, – когда вы увидели Марселя, вы сразу поняли, что это я послала его?
Юссон мягко поправил:
– Послали мы.
Потом он погрузился в состояние беспредметной мечтательности. Прервал его мысли шум ровного дыхания. Северина уснула на диване, на котором сидела с того момента, как вошла к нему в квартиру.
"Скольких бессонниц, скольких мучений стоит ей этот сон, – подумал Юссон. – А завтра…"
Он вспомнил об опасениях профессора Анри, о расследовании, которое начнется. Каким образом эта несчастная с лицом сломленного ребенка сумеет сохранить крохи еще оставшегося у нее в голове здравомыслия? Он, конечно, поможет, но только от чего он может ее уберечь?
Юссон подошел к Северине. Во сне она выглядела такой чистой, такой невинной. Неужели это та самая женщина, которую он видел распростертой на красном покрывале там, куда сам же и направил ее однажды солнечным утром? Да и сам он, разве в это мгновение он был тем же человеком, который на жалкую мольбу Дневной Красавицы ответил безнравственным уклончивым жестом, тем жестом, который, по сути, и проделал позже дыру в виске Пьера? Его собственная тайна, в которую он столько раз вглядывался с неуемной и тщетной алчностью, покоилась на целомудренном лице Северины.
Он нежно коснулся ее волос, сходил за одеялом, выбрав самое мягкое, и тихо накрыл ее им как притомившуюся маленькую сестру.
Северина проспала до девяти часов утра. Проснулась она с ощущением, что ее физические силы восстановлены. Однако вскоре она пожалела об этом отдыхе. Он обострил ее переживания, усилил ее тревогу о здоровье Пьера. Все, что привело ее к Юссону, показалось ей жалким и ничтожным. То была слабость, невроз. Воспоминания об их беседе, вчера казавшейся такой содержательной, теперь заставили ее устыдиться.
Вошел Юссон. Он испытывал такую же неловкость. Он тоже смог поспать. Тени исчезли. Жизнь сделала еще один шаг. И от этого его глазам предстала совершенно иная картина. Поступки и слова, продиктованные созерцанием глобальных зловещих законов, капитальные поступки и слова превратились в докучливых свидетелей уже не соответствующей им чувствительности.
– Я позвонил в больницу, – сказал он. – Его жизнь вне опасности, он даже пришел в себя, но…
Северина больше не слушала. К Пьеру вернулось сознание, а ее не было рядом, чтобы встретить этот первый проблеск. Как он, наверное, ждет ее!
Она всю дорогу только и думала о том, как улыбнется Пьер, когда увидит ее, как он потянется к ней; конечно, жест его будет слабым, почти незаметным, но она поймет его, мысленно его продолжит и закончит за него. Измотавшая ее гонка приближается к концу. Он выздоровеет, она заберет его с собой. И снова будут дни в тени больших деревьев, игры на пляжах, песни горцев над гладкими снегами. Он улыбнется ей, слегка протянув к ней руки.
Глаза у Пьера были раскрыты, но он не узнал Северину. По крайней мере, так ей показалось. Как же еще можно было объяснить отсутствие не только какого-либо жеста, но и какого-либо выражения, той тончайшей вибрации, которая при приближении милого существа начинает волновать даже совсем безжизненную умирающую плоть. Пьер не узнавал ее, и для Северины это было ужасным ударом.
И все же менее ужасным, чем тот, который обрушился на нее всего несколькими секундами позже. Она склонилась над Пьером и на самом дне его глаз заметила мерцание, дрожащий огонек – призыв и бесконечную мольбу. Так он мог обращаться только к ней, но, если он ее узнал, тогда почему это страшное молчание, эта окоченелость? Северина откинулась назад, посмотрела на сестру, на практиканта. Те опустили глаза.
– Пьер, Пьер, маленький мой, – закричала, скорее завыла она, – хоть одно слово, один вздох, я тебя…
– Успокойтесь, я вас умоляю, успокойтесь, ради него, – с трудом прошептал практикант. – Я думаю, он слышит.
– Но что с ним такое? – простонала Северина.
– Нет, не говорите ничего.
Что могут знать эти люди, даже самые ученые? Она, только она, которая знает каждую извилинку этого лица, сможет разгадать его ужасную тайну. Подавляя страх, Северина вернулась к постели, страстно обхватила голову мужа, притянула ее к себе. Но руки, утратившие вдруг силу, тут же опять положили ее на подушку. Ничто не дрогнуло в этих чертах, таких же вялых, как и накануне.
Ее привел в чувство взгляд Пьера. Эти светлые глаза, которые она видела смеющимися или серьезными, задумчивыми или влюбленными, были живыми. Чего же тогда она боится? Он просто слишком слаб, чтобы шевелиться, чтобы разговаривать. Не надо быть дурой, не надо удивляться и из-за своей трусости мучить его криками и жалобами.
– Милый, любимый, ты поправишься, – сказала она.
– Твои друзья тебе ведь объяснили это, и твой патрон тоже. Ты увидишь, как быстро пойдет дело на лад.
