Ксения Беленкова - Вьюга юности
– Я всегда подозревал, что ты мой сын, но мне твердили твердое: «Нет!» Твоя мама, точно орлица, охраняла свой тихий мир, боясь потревожить прошлое. С каждым годом она взрослела. И я видел, как ошиваются возле вашего дома ее ухажеры, но никого не пускали дальше порога. А потом она поступила в Московский университет, и тогда появился Сашин папа. Уверенный, обеспеченный и, что меня больше всего раздражало, – действительно симпатичный и веселый парень. Мне же досталась лишь скромная роль друга семьи. На большее я и не смел надеяться. – Павел Львович расставался с прошлым, словно сбрасывая тяжелый рюкзак, и с каждым словом все шире расправлял грудь. – Думаю, своими страданиями я отдал жизни все долги. Остался последний – мы все должны были узнать правду. И Саша привезла ее нам, как новогодний подарок, что залежался под елкой больше двадцати лет. Сынок, ты вправе сердиться и осуждать мои поступки, но знай – в жизни у меня не было людей дороже тебя и твоей мамы, и я все время старался доказывать это…
В комнате повисло молчание, оно будто бы связало вместе прошлое и настоящее, немыми нитками сшило то, что казалось разорванным навек.
Впервые в жизни Саша видела плачущих мужчин, но никогда они не выглядели так мужественно, позволяя себе слабость. Прошло время обид и непонимания, сейчас никому не хотелось упрекать друг друга, все старались ценить последние минуты, подаренные им жизнью для любви. И сейчас, в большой запыленной комнате маленького провинциального городка, двое близких людей размазывали по щекам слезы, с которыми уходило прошлое, с которыми старые тайны таяли, как льды по весне, открывая рекам возможность нести свое течение вперед. Всем хотелось верить в лучшее, верить в чудо…
– Павел Львович, вот увидите, вы поправитесь, – Саша первая обрела дар речи. – А летом мы рванем куда-нибудь на «Божьей коровке», ладно?
– А и правда! – попытался улыбнуться Миша. – Что нам до болезней, победим и полетим на нашей красной старушке через луга и нарисуем лето нового года…
Павел Львович глухо засмеялся, а Саша вспомнила бабушкину сказку о замке.
– Нарисуйте меня будущим летом – только так я смогу увидеть его! Нарисуйте меня у реки или в поле. А лучше – в новых местах, где мы еще не бывали. Меня же ждут совсем другие картины. – Художник задумчиво взглянул в окно, где на стекле зима рисовала сказки, и уверенно продолжил: – Полгода назад один профессор сказал, что жить мне осталось от силы пару месяцев. И вот прошло два месяца. Я побрился, надел лучший костюм и стал ждать. Но, как видите, мог бы уже отрастить бороду, не хуже, чем у Толстого, а все еще жив. Другой врач пророчил мне месяца три-четыре. И если верить его вердикту – я тоже давно мертвец. Самым умным оказался простой участковый: осмотрев меня впервые, он сказал, чтобы я спокойно закончил все дела и полгодика порадовался жизни, не растрачивая время на высоколобых врачей…
Сонная муха вылетела из дальнего угла комнаты и уселась на руку художника. Он повернул кисть – насекомое стало по-хозяйски прохаживаться по его ладони. Саша и Миша завороженно следили за этой мухой, будто ее жизнь была сейчас важнее жизни самого Павла Львовича.
– Признаюсь, что еще совсем недавно я боялся смерти. Точнее, боялся не успеть чего-то в этой жизни. А наша жизнь, ребята, – это время, когда мы в силах менять мир. То драгоценное время, когда все в наших руках, – Павел Львович накрыл муху, что все еще ползала по его ладони, другой рукой, а потом разомкнул кисти. Насекомое поднялось в воздух, и живое жужжание разнеслось по комнате. – А теперь я спокоен. И всерьез думаю, что моей душе настала пора переодеться…
– Переодеться?
– Душе?
В один голос переспросили Миша и Саша, все еще провожая взглядом счастливую муху.
– А вы посмотрите на меня – на кого я стал похож? Все тело ссохлось – этот костюм давно стал мне мал, – Павел Львович еще умудрялся шутить. – Жмет нещадно, скрипит, вот-вот пойдет по швам.
– Никогда не думал, что ты религиозен, – Миша с удивлением смотрел на смеющегося отца.
Тогда художник, будто что-то вспомнив, поднял вверх указательный палец. А потом с неожиданной легкостью подбежал к холсту, что стоял на табурете в дальнем углу комнаты и был бережно укрыт газетным листом.
– А вот и мой подарок нашей Саше! – сказал он, срывая бумагу и переставляя холст на видное место возле портрета ее матери.
Это был портрет самой Саши – два холста теперь стояли рядом, и казалось, что две девушки смотрятся в свои отражения, но не узнают в них себя – оттого и тревога в глазах.
– Знаешь, что говорил Эйнштейн о религиозности? – Павел Львович подошел к Мише, который замер, разглядывая две необыкновенно похожие картины. – Он называл самым глубоким переживанием – ощущение таинственности. И я бьюсь об заклад, что почувствовал это, когда смотрел на твои ледяные скульптуры. Каким-то образом ты пролез мне в душу и сделал ее чуть лучше… сынок.
– Я помню, тогда ты сказал, что наконец увидел мою руку, – Миша замешкался, а потом произнес тихо, еле размыкая губы, будто спрашивая, – отец?..
Павел Львович неуклюже похлопал его по плечу. Они некоторое время так и стояли друг напротив друга, боясь спугнуть этот миг, а потом крепко обнялись. И Миша шепнул сестре:
– Мы немного прогуляемся, ладно?
Отец и сын вышли на улицу. Им нужно было о многом поговорить, и одной комнаты для этого было мало. А Саша осталась стоять среди портретов. Она еще долго вглядывалась в лица двух девушек, подмечая их сходство и различия. Пытаясь найти где-то между легкими штрихами и густыми мазками правду взрослой дочери и юной матери. А рядом по пыльному подоконнику, любуясь диковинным зимним днем, ползала живучая муха…
Глава семнадцатая
О чем молчит дорога
Миша шел рядом с отцом, пытаясь хоть как-то осознать случившееся. Пусть он давно уже догадывался, что в семье ему многое недоговаривали. И поверить в то, что папа был немощным больным, ушедшим задолго до рождения сына, никак не получалось. Но всерьез задуматься о том, кто же его настоящий отец, тем самым окончательно признав ложь родных, у Миши никогда не хватало духа. Он и так неплохо жил, окруженный любовью и заботой. А поиски требовали усилий, какого-то целенаправленного движения, к чему Миша был абсолютно не склонен. И сейчас впервые начинал понимать – вероятно, бездействие могло бы сыграть с ним злую шутку. Если бы не обстоятельства, не Сашина юношеская пылкость, Павел Львович ушел бы раньше, чем Миша посмотрел на него как на отца, и вряд ли когда-нибудь смог бы себе это простить. С рождения учитель постоянно был рядом – любящий, терпеливый, мягкий. Готовый выслушать, прийти на помощь, отдать всего себя. По сути, он всегда заменял Мише папу. Вот только заменять отца и быть им, как оказалось, вещи совершенно разные. Но только сейчас это становилось очевидным. Будто кровное родство пело в жилах, прибавляя сил и желаний. Мише очень хотелось говорить, но как-то по-новому, чтобы стать еще ближе. Правда, как это сделать, он толком не знал. Какие слова подобрать? Как объясниться в любви человеку, которого знаешь всю жизнь? Оказывается, это очень непривычно. Неловко. И Миша краснел, косился на отца, пытаясь сохранить в себе этот день, спрятать от прошлого и будущего. Сколько раз они вот так ходили вместе, выбирая места для установки мольберта, либо просто отправлялись на рыбалку. И почему-то с Павлом Львовичем – другом семьи, учителем ему было куда проще, чем теперь – с отцом. Что-то должно было измениться, но Миша не знал, что именно. Ни дорога, ни знакомые дворы не хотели подсказывать ему ответ. Да и сам отец пока не решался начать разговор. Кто знает, что творилось у него внутри. Быть может, он боялся Мишиного гнева или осуждения. Быть может – простого непонимания. Наверное, если бы он узнал, что душа сына полна лишь любовью и сочувствием, разговор сложился бы быстрее. Ни тени обиды не было в Мишиных мыслях. Лишь радость – теперь он знал свои корни, сомнения и тревоги ушли. Наступило время ясности. Теперь Мише была понятна его близость с учителем, тяга как можно больше времени находиться рядом. Их схожесть и принятие друг друга. Да и какое право Миша имел осуждать отца за любовь, которой сам еще не познал. Он мог лишь быть благодарен за верность и мужское плечо, которое всегда оказывалось рядом, стоило лишь захотеть. Сколько раз Павел Львович утешал и наставлял его после мальчишеских ссор или драк. Сколько раз смягчал семейные конфликты, становясь на Мишину сторону. А уж как обучал вождению, разрешая садиться за руль «Божьей коровки» с первых классов школы. Сначала не выгоняя машину со двора. А потом, потихоньку, усаживая Мишу к себе на колени, он колесил с ним по узеньким улочкам между бревенчатых домов истринских окраин. Тарахтел мотор, и машина тряслась, а порой визжала тормозами, так что пыль и щебень отлетали от колес. А Миша был счастлив и чувствовал себя настоящим водителем – смелым и отважным. Тогда, в детстве, он мечтал о дальних странах, великих свершениях, быть может, подвигах! И куда же подевались эти мечты? Видимо, с возрастом у них появляется вес, а порой – даже цена. И уж точно – для их осуществления нужно великое непоколебимое и деятельное стремление. Тогда мечты пугаются, пропадают. Вдруг оказывается, что каждая возможность хранит в себе обязанность, как шкатулка с секретом. Только лишь в детстве продукты растут в холодильнике, одежда – в шкафу, а деньги – в карманах. И когда вдруг оказывается, что для того, чтобы стать путешественником, мореплавателем, археологом или охотником на крокодилов недостаточно просто лечь в кровать и закрыть глаза, мечта начинает бледнеть. А потом совсем пропадает: узнав о конкурсе в исторический вуз, морской болезни или малярии…
