Фиона Нилл - Тайная жизнь непутевой мамочки
— Но у них теперь шорты другого цвета. Были темно-зеленые, а теперь светло-зеленые, — канючит Джо, обнимая телевизор, чтобы Сэм не смог его выключить.
— Это из-за того, что мама села на пульт управления и сбила настройки! — кричит Сэм.
— Значит, что-то меняется. Я хочу посмотреть еще разок, вдруг в этот раз нацисты их схватят! — упорствует Джо, жуя рукав своей пижамы. Эта привычка появилась у него недавно, однако, манжеты всех его школьных рубашек и джемперов уже в лохмотьях.
— Если нацисты их поймают, тогда фильм будет не для детей и мама не разрешит нам смотреть его, — говорит Сэм, пытаясь урезонить брата с помощью логики, а не грубой силы. — Никто не предаст этих фон Траппов.
Фред прячется за диваном. Он спокойно играл со своими тракторами и грузовиками, с того момента как я вошла в гостиную. И хотя я знаю, что мой тихий малыш сродни неразорвавшейся бомбе, я решаю, независимо от того, что он делает, рискнуть и попытаться разобраться с накопившейся за недели почтой, лежащей нераспечатанной в верхнем ящике моего стола. С последствиями я буду иметь дело позже.
Чтобы не волновать Тома, я каждые несколько дней сгребаю конверты, которые собираются на маленьком столике у входной двери, и запихиваю их в этот ящик, пока он не заполняется доверху. Затем приступаю к разбору завала. Том вряд ли одобрил бы такую систему, но ее простота имеет некоторое преимущество, тем более что это позволяет мне подвергать цензуре все, что могло бы оказаться сомнительным.
Я размышляю, следует ли мне вмешаться в спор, происходящий в другом конце комнаты. Вопрос в том, стоит ли потворствовать неврозу Джо и разрешить ему перемотать ленту, или заставить его уступить Сэму. Я знаю, что любое мое вмешательство в целях поддержания мира обычно приводит к потере времени: дети просят меня почитать им книги, побороться или поиграть с ними, побыть в роли Шейна Уорна[42].
Я должна быть на обеде у Эммы в ее новых апартаментах менее чем через час, поэтому я не обращаю на них внимания. Если бы я могла исчезать на два часа в день, я бы достигла очень многого.
Я сажусь за свой стол в другом конце комнаты и пытаюсь навести порядок в хаосе нераспечатанных счетов, выписок из банковского счета и безымянных конвертов. Мне хотелось бы сделать это до того, как Том вернется из Италии. А вернется он нынче вечером. Мое занятие пробуждает во мне раскаяние. С момента посещения с Робертом Басом паба в начале этой недели я страдаю от приступов невольной вины. Я не лгала Тому. Но я говорила не всю правду. Если он спросит меня, что я делала в понедельник вечером, — что я должна сказать? Что способствовала развитию ситуации, при которой я достаточно близко сидела рядом с мужчиной, которого нахожу настолько притягательным, что меня обдавало волной озноба, когда наши тела соприкасались? Что я снова собираюсь встретиться с тем же самым мужчиной в конце этой недели? Что я снова и снова погружаюсь в пылкие мечты, стараясь вновь ощутить эти чувства? Я перестала относиться к Роберту Бассу как к фантазии, желанному развлечению, безопасному, как растение, привносящее яркие краски в серые оттенки лондонской зимы. Да, я понимаю, что сравнивать его с гамамелисом, цветущим в нашем саду, лицемерно. И потом — дети. Рой мыслей вихрем проносится в моей голове, как случается всякий раз, когда мной овладевают безрадостные эмоции. Я представляю моих детей взрослыми, рассказывающими своим друзьям об измене их матери, и думаю о том, как это скажется на их способности строить длительные отношения с противоположным полом, и как это отразится на их детях, и детях их детей, и так до тех пор, пока это не будет внесено через несколько поколений в их генетический код.
Бессильная разрешить эту проблему, я заставляю себя сосредоточиться на той задаче, которой занимаюсь в данный момент, — на раскладывании кипы бумаг на три большие стопки. Первая — почта для Тома, вторая — счета, которые необходимо немедленно оплатить, третья — груда разнородных бумаг, которыми можно заняться позднее, а возможно, и никогда. Последняя возвращается назад, в ящик. Я улыбаюсь про себя, предвидя восторг Тома, обнаруживающего свою почту аккуратно сложенной в стопку. Тут я снова чувствую укол вины, пользуясь тем, что знаю, какую радость может доставить ему такой пустяк. Его действительно легко порадовать. Возможно, его брак с какой-нибудь другой женщиной был бы очень гармоничным. Если бы он женился на своей матери, например.
Не желая, чтобы Том увидел конверты в ящике, я запихиваю их в самый низ стола. Среди них есть парочка забытых налоговых квитанций, талоны за парковку и счета по кредитной карте. Теперь у меня семь типов долгов по кредитной карте. Этим нечего гордиться. Тем не менее, я нахожу себя удивительно искусной в манипулировании этими счетами и прочесывании Интернета с целью найти наиболее выгодные предложения. Нулевой процент по финансовым операциям за первые двенадцать месяцев. Важная информация, напечатанная мелким шрифтом и способная заставить ваше сердце петь. Когда я иду домой из школы после особенно напряженного периода перераспределения превышенных кредитных обязательств, то обнаруживаю, что сообщаю Фреду данные о финансовом состоянии.
— Перевести счет «Амекс» на «Визу», с «Визы» на «Мастер-кард», а счет с «Мастер-кард» перевести на «Амекс», — распеваю я вслух, выбирая мелодию в соответствии со своим настроением, в данный момент выбор пал на «Джингл беллз». Я чувствую себя банкротом в этом городе, торгующим своими долгами на международном рынке. Покупать. Продавать. Держать.
Транспортные штрафы остаются «мертвой зоной». В прошлом месяце судебный пристав прибыл к нашей двери с вызовом в суд по поводу штрафа, выписанного мне около двух лет назад. Случилось так, что Том был дома, работал над своими архитектурными проектами. Судебный пристав — высокий, хорошо сложенный мужчина — был одет в плохо скроенный серый костюм, сшитый из такой дешевой искусственной материи, что, когда он вынимал ручку из верхнего кармана, чтобы я подписала повестку, полетели мелкие искры.
Он не выглядел неприятным. Скорее, наоборот. Его умиротворенность усиливалась загнутыми на концах ресницами, как у дружелюбной ищейки. В нем не было никаких признаков агрессии, которые должны были бы сопутствовать его работе. Его лицо было почти безмятежным. Мое же, напротив, перекосилось от ужаса. Это был не страх судебного преследования, а боязнь того, что Том раскроет тайну моих финансовых манипуляций.
Поэтому когда я услышала, что Том спускается по лестнице из кухни, чтобы посмотреть, кто там у двери, я уговорила судебного пристава сделать вид, что он свидетель Иеговы, — обман, на который он согласился удивительно любезно. Казалось, он совершенно не смущен подобным отклонением от своих служебных обязанностей.
