Вера Колочкова - Дом для Одиссея
– Теперь уже скоро. Отдадут они тебе Дэна, как миленькие. Никуда не денутся! А помощнику я сейчас еще раз позвоню, проконтролирую. Ты на него не обижайся, он просто у меня до жути прагматичный да исполнительный. Да и меня побаивается – на воду дует.
– Зачем?
– Что – зачем?
– На воду дует зачем? Не понимаю.
– А! Это у нас пословица есть такая хорошая – кто на молоке обжегся, тот на воду дует.
– Ну да. Только она у вас плохо работает, эта пословица. У меня такое чувство, что все здесь кругом только и делают, что на молоке обжигаются.
Заснуть в эту ночь Лизе так и не удалось. Навертевшись волчком в своей огромной двуспальной кровати, она вставала у ночного окна, курила, снова ложилась, приказывая себе заснуть. Только голова совсем не слушалась, а, наоборот, работала на полную мощность, доставая из памяти яркие картинки из прошлого. Вся жизнь промелькнула перед ней: и несчастная упорная студенческая любовь вспомнилась, и расчетливый брак со старым и мудрым Заславским, и бесконечная погоня за достойным сытым благополучием. Но не было в этой жизни, как ей казалось теперь, за что и глазу зацепиться. Все было пустым, холодным и суетливым, как эта вот бесконечная ночь в огромной комфортной постели. Комфорту полно, а сна нет…
Когда за окном забрезжил серенький осенний рассвет, Лиза, по привычке разложив все грустные мысли-картинки по полочкам, пришла-таки к неутешительному выводу, что ничего не стоит вся ее прошлая жизнь по сравнению с этой последней неделей, проведенной в вынужденном домашнем заточении с чужими детьми и пузырьком зеленки в кармане пижамы. Что жить только и стоит для того, чтоб от твоего голоса в телефонной трубке билось часто-часто чье-то маленькое сердечко, и твое ему так же отвечало. Только вот куда теперь приспособить все эти выводы, Лиза не знала. Не знала и того, как будет жить без этих двух заляпанных зеленкой мордашек и что будет делать с этой вот, так стихийно возникшей и быстро окрепшей в ней материнской привязкой. Может, права была Татьяна со своей сермяжной правдой, когда говорила – не вздумай к ним, Лизавета, сердцем прирасти…
16
Татьяна оказалась легка на помине. Только Лизе удалось задремать под утро чутким беспокойным сном, как тут же пришлось подниматься и спешить навстречу требовательному дверному звонку. Так всегда заявляла о своем приходе только домоправительница – нахально-настойчиво придавливая кнопку звонка и одновременно ошарашивая тяжелым кулаком бедную дверь. Если не поспешить открыть вовремя – снесет ее к чертовой матери.
– Тань, ну чего ты буянишь с утра? – устало моргая воспаленными невыспавшимися глазами, приветствовала ее Лиза.
– Окстись, Лизавета, какое утро? Восемь часов уже! Я, наоборот, тороплюсь, чтоб тебя на работу отпустить. Чай, надоело в няньках-то всю неделю без меня маяться? Вон, рожа у тебя какая присунувшаяся.
– Да никакая не присунувшаяся, – проворчала Лиза, пытаясь изо всех сил потянуться. – Просто я заснула только под утро. А тут ты со своим грохотом. Ну что, похоронила сестру?
– Ага. Похоронила.
Татьяна устало опустилась в кресло в гостиной, не спеша развязала платок, провела рукой по гладко зачесанным назад волосам. Потом, вздохнув тяжко, грустно продолжила:
– Я ж, Лизавета, мать Сашкину похоронила. Настену.
– Как это? – удивилась Лиза. – Твоя сестра – Сашкина мать? Так он тебе племянник, что ли? А как так получилось? Он об этом знает?
– Нет. Не надо ему. Я даже на похороны без него поехала. Хотя он тоже хотел, всегда что-то такое чувствовал, знаешь. Не знал ничего, а чувствовал.
– Тань. А как так получилось-то? Расскажи…
– Да чего там рассказывать! Обычное бабье дело. Грех мы ее так решили прикрыть.
Татьяна снова задумалась, затуманилась взглядом, будто ушла в те давние годы, когда появился в ее одинокой городской жизни маленький Сашка. Потом подняла на Лизу глаза и начала свой грустный рассказ.
Из своей деревни крепкая краснощекая Таня уехала совсем молодой. Она б и не уезжала никуда, да мать пожалела. Та родила ее, как говорится, не в чести – совсем еще девчонкой принесла в подоле родителям, и только к сорока годам вышла по-настоящему замуж за образовавшегося в одночасье в соседней деревне вдовца, мужика характером крутого, но в хозяйстве справного. Татьяне к тому времени уж двадцать пять почти стукнуло. Отчим ее невзлюбил шибко – мешала ему. Торчала в доме как бельмо в глазу, о материнском юном позоре напоминая. Так что собрала однажды девушка свои вещички в маленький фибровый чемоданчик да подалась на станцию – объявление в газете прочитала, что в городе набирают молодых здоровых работниц на новый камвольный комбинат. Мать ее не удерживала – большая девка, сама с жизнью справится. Всплакнула, конечно, несколько раз тайком от мужа, но вскоре быстро утешилась, потому как новое дитя носила под сердцем. Настоящее, законнорожденное. Так и ходила Татьянина мать потом по деревне, гордо выставив пузо вперед. Словно реванш брала за малолетний позор. Это за дочь свою Татьяну, выходит.
А та в городе, как говорится, зацепилась. Сначала пришлось, конечно, у ткацкого станка вдоволь настояться, пока не почуяла крепким своим деревенским организмом, что здоровье из тела уходит потихонечку, что вот-вот войдут в легкие и поселятся там до конца ее жизни всякие профессионально-чахоточные силикозы и прочие горькие болезни ткацких тружениц. И с камвольного комбината уволилась, успев тщательно прикопить – копеечка к копеечке – достаточную сумму для покупки крепенького домика на задворках большого города. А купив домик, пошла работать нянечкой в больницу. Работа, конечно, тоже не из легких, зато подхалтурить всегда можно и полечиться заодно. В общем, жизнь, как сама Татьяна считала, у нее хорошо сладилась. Только вот замуж не вышла, так оно еще и не известно, как лучше прожить. Некоторые и замужем живут так, что не приведи господи.
В деревню к матери по праздникам наезжала. Отчим не против был этих приездов, тем более что баловала их Татьяна всякими городскими гостинцами сверх меры – месяца за три начинала к поездке готовиться. Тем и жила. От праздника к празднику. Знакомых в городе особых не образовалось, потому как не шибко грамотной была – всего лишь школу-четырехлетку деревенскую закончила, да и то с пятого на десятое, через пень-колоду. Они с матерью бедно жили, не в чем ей в школу особо и ходить-то было. И Настену, сестру единоутробную, Татьяна всей душой полюбила. Красивая росла девчонка, справная. Вертлявая только шибко да на умок легкая. Все о нарядах да о танцах думала, а соблюсти себя так и не догадалась.
Закончив школу, Настена приехала к Татьяне в город – надумала в техникум поступать. Татьяна и рада была до смерти, все не одной в дому жить, будет хоть с кем словом вечером перемолвиться. Так они и жили – хорошо, дружно да весело. Татьяна за ней, как за своим дитем, ухаживала. Да и была Настена дитем почти – по возрасту как раз в дочки годилась. А на второй год учебы преподнесла она известие, от которого сердце чуть из груди не выскочило. То есть, горько рыдая, призналась в пятимесячной уже беременности. Сама Настена о грустном обстоятельстве старалась не думать, по легкости ума надеясь, что «все само как-нибудь рассосется». Она очень на это надеялась, потому что надеяться, по сути, ей больше не на что было. И рожать без мужа тоже никак нельзя, хоть тут умри.
