Светлана Демидова - Неправильная женщина
Конечно, стоять вместе со всеми возле гроба и могилы жены Майорова, которую, как ей думалось, она сама и убила, Светлана Николаевна считала себя не вправе, но не пойти на похороны не могла. Таилась за высокой мраморной стелой, которую недавно поставил своей умершей жене известный в городе хирург. Собственно, и таиться-то особенно не надо было. Разве есть дело родственникам и друзьям на таком тяжком мероприятии, как похороны еще довольно молодой и цветущей женщины, которой жить бы да жить, до какого-то человека, пришедшего на соседнюю могилу…
Юра, постаревший лет на десять, сгорбившийся и потерянный, стоял по одну сторону гроба и могилы – один. Все остальные, присутствующие на похоронах, будто не хотели к нему, жениному убийце, приближаться. Прогнать не имели права, но и стоять плечом к плечу не желали – запачкаешься еще…
Каким образом в город просочились слухи о том, куда, откуда и зачем ехали вместе на одной машине начальник техбюро местного завода Евгений Алексеевич Чесноков и домохозяйка Ирина Викторовна Майорова, удивляться не приходилось. И Лана, и Юра, оба, сразу сошлись во мнении, что все это дело рук, а вернее – языка Татьяны Ермаковой. Как-то разбираться с ней или призывать ее к ответу не посчитали нужным. Дело сделано. Ирины в живых уже нет. Если бы даже удалось закопать Таньку заживо в одну с ней могилу, лучше от этого никому не станет. Да и разве Танька виновата? Виноваты только они: Светлана Чеснокова и Юрий Майоров, преступники и прелюбодеи. Да, они себя таковыми считали, но возненавидеть за это друг друга так и не смогли. Слишком любили.
Сестра погибшей Ирины, Наталья, очень хотела забрать Светочку с Сашенькой к себе, чтобы они не росли подле материного убийцы, сексуально озабоченного мужика, который, возможно, в душе еще и растлитель несовершеннолетних, но юридических оснований к этому не было, а сам Юрий отказываться от детей не собирался. Наталья, к которой ни Света, ни Саша так и не смогли привыкнуть, поколготилась какое-то время в квартире погибшей сестры, да и уехала обратно в свой Клин.
Надо сказать, что, несмотря на полное общественное осуждение Юрия Александровича Майорова, пригреть его детей и как-то обиходить (только лишь заодно!) его самого, нашлось много желающих женщин, одиноких и тех, которые ради такого святого дела, как помощь страждущим, могли бы и освободиться. Из одного только цеха, где он работал, сразу две свободные женщины предложили свою помощь. Когда он вежливо отказался, они сделались самыми непримиримыми его врагинями, особо злостно осуждающими в заводских кулуарах аморала Майорова, из-за которого двое детишек остались сиротами, ибо такого папашу за полноценного отца и считать-то не стоит.
Что касается Евгения Чеснокова, то он, оправившись от шока и болезненных проявлений, которые довольно долго досаждали ему после аварии, повел себя более чем благородно. Жену он не осуждал, ни с кем не обсуждал, даже с родной матерью, у которой все нутро горело не только осудить, но и выгнать невестку из сыновней квартиры в три шеи. Лане Евгений сказал, что готов ее отпустить к Майорову, когда отойдет траур по погибшей жене, а пока просил пожить с ним вместе, как раньше, поскольку он всегда знал, что она его, мужа своего, не любит, а потому все будет у них так, как всегда. Лана бы и отказалась, но переезжать к родителям и объясняться с ними не хотела, да и от собственных детей – куда ж…
И они жили, как всегда, и даже какое-то время Лана не встречалась с Майоровым, поскольку у него тянулся траур, да и вообще она тогда еще не знала, выйдет ли у них снова что-либо или нет. Ни с кем больше у нее ничего не выходило. Особенно сложно оказалось на работе. Разумеется, весь учительский коллектив был в курсе происшедшего с ней и ничего не собирался ей прощать, поскольку педагог обязан являть собой образец морали и нравственности, а она его не являла. Бедной Светлане Николаевне казалось, что даже старшеклассницы показывают ей вслед пальцами и злобно шепчутся за спиной. Но труднее всего было с ученицей своего пятого «В» Светой Майоровой. Лана очень хотела приласкать девочку и боялась этих своих порывов. А вдруг Света на всю школу закричит: «Пошла вон, убийца!»
Но, как всегда бывает, вволю почесав языки, обыватели города Дольска притомились мусолить одно и то же и перекинулись на более свежие объекты и события, ибо в любом социуме новостей – хоть отбавляй. И однажды в воскресенье, когда на улице Лана столкнулась почти нос к носу с Майоровым и его дочерью, Света вдруг бросилась к ней с радостным криком:
– Светлана Николаевна, здравствуйте!!! – а потом вдруг уткнулась ей в грудь и заплакала навзрыд.
– Ну что ты… что ты… девочка моя… – приговаривала Лана, глядя ее по таким же медным и густым волосам, какие были у матери. Всю ее внутри при этом перекручивало винтом, и хотелось выть от душевной боли на всю улицу. Это она, Лана, виновна в том, что этот ребенок осиротел! Если бы она не поддалась на Юрины взгляды, признания в любви и уговоры, осталась бы добропорядочной женой, мать этой девочки была бы жива. Конечно, сама она, наверно, удавилась бы или отравилась при виде семейного счастья Майорова. Все равно одним человеком стало бы меньше на этой земле. И тогда, возможно, начала бы томиться виной перед ней ныне покойная Ирина Викторовна, поскольку самоубийство Ланы их Дольск тоже обсудил бы со всех сторон, и Юрина жена непременно узнала бы о причинах.
Но мертва была Ирина Майорова, а она, Лана Чеснокова, жива, здорова и почти благополучна. Евгений вел себя так, будто ничего дурного в их жизни не случилось. Но правая его бровь, здорово рассеченная осколком автомобильного стекла, являлась каждодневным напоминанием не только трагических событий, но и того, что она, Светлана Николаевна, мужу неверна. Все «стеклянные» порезы, конечно, давно зажили, но этот шрам на лице слегка приподнимал бровь относительно другой, и потому казалось, будто Евгений чему-то все время удивляется и вот-вот пошутит. На самом деле Ланиному мужу было не до шуток. Он изо всех сил старался держать себя в руках, но женщина видела, каких сил ему стоит делать вид, особенно перед детьми, будто они хорошая, дружная семья. А дети уже вошли в подростковый возраст и потому не могли не понимать, о чем судачит весь город. Старшая, Рита, однажды за обеденным столом даже спросила:
– Мама, а правду говорят, что ты папу больше не любишь?
Все семейство застыло над тарелками в тех позах, в каких их застал этот вопрос. Виталик хотел откусить хлеба, но так и не донес его до рта. Леля в тот момент поправляла волосы, чтобы не лезли в рот, да так и осталась с поднятыми к голове руками. Евгений невидящими глазами уставился в газету, которую как раз хотел отложить, чтобы приступить к грибному супу. А сама Лана застыла у плиты с поварешкой в руках, с которой на новые малиновые тапочки с мохнатой опушкой капали тягучие капли густо-коричневого варева.
