Развод. В плюсе останусь я (СИ) - Ясенева Софа

Горло перехватывает.

Поворачиваюсь, чтобы отвлечься. На подоконнике стоит её любимая керамическая кошка — та самая, к которой она запрещала прикасаться, потому что боялась, что мы её разобьём. И вот она стоит. Целая. А мама — нет. Какая-то нелепая несправедливость.

— Документы у неё были в спальне? — спрашивает Карина тихо.

— В комоде, вроде… — хотя и сам точно не помню. Мама постоянно перекладывала вещи, утверждая, что «так удобнее», и каждый раз всё становилось только сложнее. Подозреваю, что ей просто казалось, что их кто-то хочет украсть.

Захожу в спальню. Здесь всё так, будто она вот-вот вернётся: плед аккуратно сложен, на ночном столике недопитая бутылка воды, рядом лежат очки.

Открываю нижний ящик комода, и там настоящий хаос. Папки вперемешку с конвертами, квитанции за последние двадцать лет, старые фотографии, какие-то вырезки из газет, пара чеков из магазина, которого сто лет как нет. Похоже, здесь нет самых важных документов, так, по мелочи всего понемногу.

— Ну конечно, — выдыхаю. — Как всегда… Нам нужно медицинское свидетельство о смерти… — начинаю, почти механически. — Оно у нас есть. Паспорт мамы — тоже. Паспорт заявителя… это я. Нормально.

Карина кивает, придерживая Мишу, который, будто чувствует обстановку, прижимается к ней и не издаёт ни звука.

— Родство? — спрашивает она чуть тише.

— Да, но обычно не требуют… хотя лучше взять. Моё свидетельство о рождении… должно быть где-то в её документах, — выдыхаю и провожу ладонью по лицу. — И если в записях вдруг будут расхождения, нужны бумаги о смене фамилии. У мамы всё должно быть. Просто надо… найти.

Оглядываюсь, понимая, что будет непросто.

— Ладно, — говорю, пытаясь взять себя в руки. — Давай начнём с комода.

Комод коричневый, блестящий, с ручками в виде странных медных цветков. Она всегда там всё держала, начиная от налоговых квитанций и заканчивая рецептами от кашля, выписанными ещё участковым, которого давно нет в живых.

— Вот здесь посмотри теперь, — Карина касается верхнего ящика.

— Угу. Только осторожно. Там бардак.

Я открываю ящик, и на меня обрушивается хаос, в котором она жила как в норме. Бумаги шуршат, когда я начинаю копаться.

— Давай помогу, — Карина встаёт рядом.

Миша мирно сопит у неё на плече.

Я ищу свидетельство о рождении. Казалось бы, обычный документ. Но здесь каждая бумага — как дверь в прошлое. На коленях оказываются: мой школьный табель за пятый класс; открытка ко Дню отца, которую я когда-то подписал за брата, потому что тот не умел красиво писать; выцветший семейный снимок — мы с братом маленькие, смешно стриженные, отец с привычной усталой улыбкой, мама в синем платье, которого она потом стеснялась, но которое тогда ей, чёрт возьми, шло.

И всё это — словно пульс её жизни, которой больше нет.

— Вот! — Карина вытягивает бумагу, но это не свидетельство. — Выписка из ЖКХ. Ладно… дальше.

Перебираю ещё минуту, две… и вдруг взгляд цепляется за плотный жёлтый файл.

— Погоди, — вытаскиваю его.

Открываю.

Не свидетельство о рождении.

Свидетельство об усыновлении.

С моими данными.

С датой, когда мне было пару месяцев.

Документ лежит ровно посередине, будто мама когда-то сама не решилась ни спрятать, ни выбросить.

— Что это? — тихо спрашивает Карина, хотя уже всё понимает по моему лицу.

У меня перехватывает горло, как будто кто-то внутри затянул тугую стальную стяжку.

— Карин… я… — голос хрипнет. — Похоже… я ей… неродной.

Комната словно уменьшается, сжимается вокруг нас.

Она кладёт руку мне на плечо, осторожно, почти невесомо.

Глава 44 Карина

Эта информация для нас означает только одно, что все наши страхи можно оставить позади. Ни Вадим, ни тем более Миша не имеют никакой генетической предрасположенности к шизофрении. Моё облегчение сложно описать словами. Оно накрывает меня медленно, осторожно, как тёплая вода, которой кто-то аккуратно поливает ледяной куб — сначала он трескается, а потом начинает прогреваться изнутри. Ведь всё это время страх за сына висел надо мной огромной грозовой тучей. И каждый миг жил во мне, даже если внешне я делала вид, что справляюсь.

Много бессонных ночей и слёз было в момент, когда я была одна против всех, кто советовал мне сделать аборт. Я помню те разговоры до сих пор: шёпоты, взгляды, «будь разумной», «представь последствия». Помню, как ложилась на левый бок, гладила живот и просила хоть что-то, хоть малейший знак, что я поступаю правильно. И ведь всего этого, всей этой муки, можно было избежать. Одного честного разговора было бы достаточно.

— Вадим, твоя мама никогда не намекала тебе, что ты не родной?

— Никогда в жизни. Наоборот, не делала никаких различий между мной и братом. У меня и мысли такой не возникало никогда.

Он говорит это с таким растерянным удивлением, будто сама мысль о том, что Мария Сергеевна могла что-то скрывать, только сейчас просачивается к нему в голову.

— Тебе повезло, что они принимали тебя как родного.

— Знаешь, сейчас, когда у меня на руках это свидетельство об усыновлении, я понимаю, что для нас с тобой эта информация могла бы всё поменять. Рина, если бы я только знал… Я просто не хотел своему сыну такой судьбы. Прости меня, если сможешь.

Прикусываю язык, чтобы не начать обвинительную речь, в которой обязательно выскажу ему, что он тоже хорош. И как он умудрился избрать самый тяжёлый путь. И как он толкнул меня в одиночество именно тогда, когда я нуждалась в поддержке больше всего.

Но я молчу. Потому что сейчас он и так стоит, словно опустошённый человек, у которого из-под ног выбили опору. В конце концов, кто из нас не ошибается? Его ошибка стоила ему семьи. И думаю, что у него было достаточно времени, чтобы осознать это, прожить каждую свою глупость на повторе, раз за разом.

Добивать лежачего я точно не стану, это не по-человечески.

Конечно, у меня всё равно остались вопросы к Марии Сергеевне, она ведь знала причины нашего развода. И если с секретаршей всё понятно, то про болезнь она могла не молчать. Неужели ей было важнее сохранить свою тайну? Хотя… чего я вообще хочу от больного человека? Кто знает, что было у неё в голове, что она считала правильным, кого пыталась уберечь — себя, Вадима или нас всех.

— Прощаю, Вадим. Тем более, что свой выбор я всё равно сделала, как видишь, — приподнимаю Мишу, который тихо сопит у меня на плече, будто подтверждая мои слова.

— Ты очень храбрая, знаешь?

Он говорит это негромко, искренне. Без пафоса. Просто констатирует факт, и в его глазах такое восхищение, от которого внутри становится чуть теплее. Он поднимается на ноги, подходит ближе, осторожно, будто спрашивая взглядом разрешения, и обнимает нас обоих.

И в этом объятии нет ни обязательств, ни чужих ожиданий, только усталость, пережитое горе и странная, тихая благодарность друг другу за то, что мы всё это выдержали.

Я не сразу понимаю, что именно меняется между нами. Это не происходит в один вечер, не происходит за одну сказанную фразу. Просто с каждым днём между нами что-то постепенно оттаивает, как лёд на стекле, который сначала лишь трескается тонкой сеткой, потом начинает плавиться, пропуская немного света, и наконец исчезает совсем.

Мы больше не ходим по кругу старых обид. Не осторожничаем в словах. Не давим друг на друга, боясь задеть за больное. И если раньше каждое наше взаимодействие было как минное поле, теперь наоборот — словно ровная поверхность под ногами, по которой можно идти спокойно.

Вадим держится за меня, но не удушающе, не требовательно. Просто… ему действительно нужен кто-то рядом, чтобы выдержать всё. И я понимаю, что могу быть этим «кем-то». Может, впервые за все годы без ожиданий.

Мы приезжаем в его мамину квартиру почти каждый день первые недели. Он достаёт вещи, перебирает документы, вызывает службы, ищет варианты, куда всё разбирать. Я сижу рядом, иногда держу Мишу, иногда просто подаю бумаги. Но чаще просто присутствую.