ЛюБоль 2 (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

Я отрицательно качала головой и со слезами пыталась приложить малыша к груди. Он кричал все слабее, а у меня сердце разрывалось от ужаса. Пока мне не стало настолько плохо, что я не смогла даже взять его на руки. Тогда я начала просить их уйти без меня. Идти в Храм или пробираться в Теменьково, а может быть, вернуться в Болота. Они справятся сами. А я… мы с Вадиком останемся здесь. Мы будем ждать его отца. Мира кричала, что я обезумела, она падала передо мной на колени и умоляла сжалиться над ней, когда я начала её гнать. Она целовала мне ноги и просила позволить ей увезти нас, не принимать жутких решений. Ведь Ману может и не зайти в эту деревню, он может пройти мимо, а дома просто сжечь. Он может и вовсе обойти Теменьково…И даже если найдет меня, то кто сказал, что цыган меня пожалеет. Мира не верила в это… Она слишком хорошо знала Алмазова, чтобы понимать, какая участь ждет нас всех, если Ману найдет меня. Но меня сжирала лихорадка, и мой рассудок помутился. Я её не слышала, я прижимала к себе Вадичку и кричала, что никуда не уйду. Ближе к ночи я начала бредить. Мне казалось, что я с Вадимом иду по тому самому полю с красными цветами навстречу восходу, а там…там нас ждет Артем и мама. Они тянут к нам руки и зовут нас все громче и громче, а я улыбаюсь, прижимая сына к себе, и кричу им, что скоро мы встретимся, но я жду Ману…а потом…потом мы с Вадиком обязательно придем к ним. С того момента я почти ничего не помнила, а Мира приняла решение за меня. Она собрала наши вещи, дождалась монаха и сказала, что мы готовы ехать в Храм. Пусть везет нас. Может быть…прими я сама это решение раньше…

В дороге я иногда приходила в себя от крика малыша, прижимала его сильнее к себе и погружалась в беспамятство, когда он стихал. Я молила Бога пощадить нас, не забирать моего сына, а дать нам еще один шанс. Маленький, ничтожный шанс все исправить. Я слышала, как Мира в тревоге говорила, что, возможно, у меня начинается туберкулез, и это первые признаки заболевания. Меня нужно быстрее показать врачу, но сделать это можно только в Храме.

Когда я снова пришла в себя, то увидела резные потолки и услышала тихие перешептывания рядом. Увидев отца Димитрия, я, кажется, закричала, а его лицо перекосилось то ли от того, насколько я была ужасна в своей болезни, то ли от известия о ребенке. Он отдал приказ нести меня в пристройку для бездомных и немедленно звать врача.

Дальше все слилось для меня в какой-то нескончаемый кошмар, в котором я видела своих мертвых друзей и цыган, , а потом за мной гнались тени. Стремительно расползаясь по снегу чудовищной паутиной, они обматывали меня в свой ледяной кокон, обвивались вокруг горла и отнимали у меня сына. Он кричал, пока они выдирали его из моих рук, и я истошно выла и держала его что есть силы, прижимала младенца к груди и просила не забирать, не трогать моего малыша. А потом стало так пусто…я больше не чувствовала его тепла на своем теле, не слышала хрупкого дыхания, сердцебиения и его плача.

Стояла посреди голой обледенелой пустыни и понимала, что осталась совсем одна. Никем не принятая, никем не прощенная. Проклятая. Мое черное траурное платье испачкано кровью, она стекает с моих волос и рук прямо в снег. Я стою по колено в окровавленном снегу и зову своего мальчика, но его нигде нет. Где-то вдалеке надтреснуто смеется старуха Сара. Я ее не вижу, но слышу ее хриплый голос.

«Выть от боли станешь проклятая и никем не прощенная! Проклятой станешшшшььь…проклятой…помниии»…

Я открыла глаза и в расплывчатом тумане увидела лицо Миры, залитое слезами. Она всхлипнула и прижала мою руку к своей груди.

– Слава Богу, Оленька! Вы очнулись…вы вернулись ко мне. Я так молилась. Так молилась о вас. Бог услышал меня. Как же я боялась за вас.

– Где…мой…сын? – каждое слово далось с таким трудом, что мне казалось, я не говорю, а поднимаю на грудь камни, и от них моя грудная клетка трещит и ломается. Мира опустила взгляд, содрогаясь от рыданий и сильнее сжимая мою руку.

– Где Вадик, Мира?! Принеси его мне!

Но в ответ она лишь ниже опускала голову и рыдала все громче, отрицательно качая головой. Я вскочила на постели и впилась пальцами в ее плечи. Я трясла ее, а она ничего не могла мне сказать…Но иногда слова не нужны. Я и так поняла. Еще во сне. Потому что я проснулась, а пустота вокруг меня так и осталась ледяным коконом. Я помню, как кричала. И не узнавала свой голос.

– Он жив! Вы мне лжете! Вы забрали моего мальчика! Отец Димитрий забрал моего ребенка?! Отвечай. Иначе, клянусь Богом, я вырву тебе сердце, Мира!

– Туберкулез…он подхватил туберкулез, покрылся страшной сыпью ииии… о, Боже…дай мне силы сказать это. Он на небесах. Ему уже хорошо и не больно! Помолитесь о нем, Оля…наш крошка…

Я взвыла и оттолкнула ее от себя с такой силой, что она упала на пол.

– Лжешь! Ты лжешь мне! Я его чувствую! Слышишь?! Я чувствую, что он жив…Покажите мне его! Принесите мне моего сына! Я не верю ни единому твоему слову!

И мне принесли тельце, завернутое в белую простыню. В этот момент я сама умерла. Мертвее не бывает. Меня сковало таким холодом, от которого каждый вздох походил на стон мучительной боли. Мой малыш. Почему?! Почему именно он? Чем он провинился перед тобой, Боже? За что ты забрал его у меня? Зачем позволил ему страдать…или это ты меня так страшно наказал?!

Я не хотела смотреть на личико Вадички испорченное сыпью. Я хотела запомнить его таким, каким видела последний раз. Больше я не произнесла ни слова. Я заперлась в келье с маленьким гробом и впустила туда монахов только утром. Мне нужно было время попрощаться с ребенком…нет, не осознать и не принять жуткую потерю, а попрощаться и прижать к себе в последний раз.

Моего малыша закопали с другой стороны Храма. Там, где хоронят раскаявшихся грешников. Над моим сыном не пели молитвы потому что он не был крещен. Его просто опустили в могилу, присыпали мерзлой землей и положили сверху на холмик белые цветы.

Я так и не ушла оттуда. Осталась там и лежала в снегу, напевая колыбельную и перебирая лепестки мертвых цветов пальцами. От боли мне казалось, что я онемела и не могу пошевелиться. Не могу…да и не хочу. Теперь мое место именно здесь. Какая насмешка судьбы! Я все же вернулась в Храм. Может быть, если бы приняла свою судьбу изначально, не потеряла бы так много, что теперь от этих потерь превратилась сама в живого мертвеца.

Не уберегла я нашего сына, Ману…наказал меня Бог или другие жуткие силы. Отобрал самое ценное и дорогое. И тебя отобрал. Нечего мне больше сказать тебе в свое оправдание. Проклинай и забудь меня. Не смей никогда меня прощать. Выкинь из своего сердца. Я останусь здесь. С моим мальчиком навечно. Буду петь ему колыбельные и приносить венки каждый день. Мой собственный голос разносился в воздухе эхом, плутал между деревьями и путался в свежих и засохших венках, улетал далеко к небу и звездам.

Эпилог

Тихон осторожно прикрыл двери кельи и посмотрел на Ларису, которая ворковала над ребенком и что-то тихо напевала. Он вытер тыльной стороной ладони пот со лба и медленно выдохнул. Вот и хорошо. Пусть так. Пусть поет и щебечет. Он бы не вынес, если бы она плакала и кричала…как та несчастная, которая билась у могилы ребенка несколько дней назад.

Их с Ларисой ребенка, которого унес туберкулез. Это его вина…Тихона. Он принес на своей одежде болезнь недоношенному младенцу. Ни один врач не помог, угасал их маленький Егорка, которого монахи даже отпеть не могли потому что не покрестили. Измотанная бессонными ночами Лариса уснула и не заметила, как их сын перестал дышать. Тихон в ужасе смотрел на мертвого ребенка и понимал, что не переживет его жена горя такого, совсем с ума сойдет, на тень станет похожа, а то и руки на себя наложит. Она и так кричала, что в Храме зло живет, и всюду свечи зажигала, молясь Богу и изгоняя Дьявола из своей кельи. Не посмел тронуть Егора, к двери попятился. Пусть до утра с ней полежит. Не может он отнять у матери дитя.