Идеальные незнакомцы (ЛП) - Джессинжер Джей Ти

— Привет, дорогая, — улыбаясь, говорит Джеймс, — Я так рад, что ты нашла меня. Теперь ты в безопасности. Ты дома.

Я всхлипываю с облегчением и падаю на колени... и тут я замечаю пистолет в его руке.

Подняв руку, он направляет пистолет прямо на меня.

Он все еще улыбается, когда нажимает на спусковой крючок.

***

Я вскакиваю на кровати, слепая от ужаса, мое сердце колотится. Судя по свету, уже полдень.

Я одна.

Дрожа, я прижимаю руку к своему колотящемуся сердцу. Сон казался таким реальным. Я все еще чувствую запах дыма и вижу мертвые тела. Хотя я уже много лет не верю в Бога, я перекрещиваюсь на груди.

Затем падаю на спину и лежу так, пока не смогу снова дышать. Пока оглушительный шум выстрела не стихает в моих ушах.

Окна открыты. Ветерок шепчет сквозь шторы, мягкими волнами заполняя их складки. Ленивый ветерок взъерошивает края листа желтой бумаги в клеточку, лежащего на тумбочке у кровати, прижатый авторучкой. Я подхожу, беру бумагу и читаю.

⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀

Записывай, что ты чувствуешь. Все, что ты чувствуешь — о Париже, о жизни, обо мне — отныне и до сентября. А когда уедешь, оставь это, чтобы я не остался наедине со своими воспоминаниями. Оставь и мне свои воспоминания, чтобы я знал, что все это было на самом деле, когда ты уедешь. Чтобы я знал, что ты не была просто красивым сном.

⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀

Бумага дрожит в моих руках, но эта дрожь вызвана не кошмаром и не ветром из окна.

Я прижимаю письмо Джеймса к груди и закрываю глаза, а потом просто сижу какое-то мгновение в тишине, позволяя эмоциям пройти сквозь меня, как внезапный морской бриз, пенистая ярость, которая, как ты боишься, может перевернуть тебя, но которая в конце концов успокаивается под солнечным небом и спокойной водой.

Один из немногих моих терапевтов, который действительно помог мне, как-то сказал мне, что люди совершают ошибку, думая, что переживание эмоции означает, что вы должны что-то с ней делать. На самом деле, вам совсем не нужно ничего делать со своими эмоциями. Вы можете просто признать их, когда они появляются — о, посмотрите, эта старая сука Зависть снова вернулась — и идти заниматься своими делами.

По ее словам, именно цепляние за эмоции вызывает страдания.

Мудрый выбор — отпустить их и дышать.

Просто почувствуй меня. Просто почувствуй меня и дыши.

Вспоминая слова Джеймса, сказанные мне, когда я в панике убежала в туалет в ресторане, я чувствую себя лучше. От его записки мне тоже стало легче, хоть в груди и сжало.

По крайней мере, похмелье имело хорошие манеры, чтобы исчезнуть.

Я встаю, одеваюсь и иду в библиотеку, желание писать такое же сильное, как и любая зависимость. Я беру ручку, продолжаю с того места, где остановилась на желтом блокноте, и пишу, пока тот не заполнится. Тогда я начинаю новый.

Я не останавливаюсь, пока не слышу птичий щебет. Когда я оглядываюсь вокруг, то с удивлением осознаю, что писала прямо сквозь смерть одного дня к золотому, пахучему рождению другого.

***

После перерыва на сэндвич и сон, я снова за столом, забыв о мире. Когда свет начинает превращаться из желтого в фиолетовый, а руку сводит судорогой так сильно, что почерк становится неразборчивым, я откладываю ручку и отталкиваюсь от стула, морально истощенная, но с орлом, взлетающим в моей груди.

Ничто не может сравниться с тем кайфом, который я получаю от того, что исчезаю в своем воображении.

Не заботясь о редактировании, я сканирую все написанные страницы в компьютер и отправляю их Эстель по электронной почте.

Когда она отвечает без каких-либо комментариев, кроме знака вопроса, я проверяю то, что прислала. Затем снова сканирую все страницы — на этот раз правой стороной вверх.

Наливаю себе бурбон и засыпаю лицом вниз на кухонном столе.

Через минуту или год звонит домашний телефон. Он звонит и звонит, пока я не могу поднять свою большую тяжелую голову, которая каким-то образом набрала тысячу фунтов с тех пор, как я закрыла глаза.

— Алло?

— Куколка. Это Эстель.

— Ты прочитала страницы?

— Да, прочитала.

Ее тон удивительно нейтральный. Когда она больше ничего не говорит, я вглядываюсь в свой бокал бурбона, стоящий там, где я его оставила на столе. Там остался дюйм янтарной жидкости. Я смотрю на окна, замечая, что уже ночь. Какого черта. По крайней мере, я не буду пить днем. Я доливаю остаток бурбона в стакан, затем направляюсь к шкафу с выпивкой, потому что чувствую, что до конца этого разговора мне понадобится бутылка.

— Я здесь не становлюсь моложе. Просто скажи мне, что ты думаешь.

— Я бы сказала, но не могу найти нужных слов.

Она не саркастична, это я точно знаю. Ее голос задумчивый и немного удивленный.

— Позволь мне помочь тебе: рукопись невероятна.

Ее тон становится сухим. — Не сломайте руку, похлопывая себя по спине, мисс Рич.

— За исключением того, что я права. Разве нет? — Мне не нужно спрашивать. Я уже знаю, что эта книга — лучшее, что я когда-либо писала.

Вместо того, чтобы согласиться со мной, Эстель издает звук раздражения. — Я не могу это продать, Оливия.

Откручивая крышечку от бурбона, я наливаю себе хорошую порцию. — Странно, учитывая, что это твоя работа, и ты лучшая в этом деле.

— Ты знаешь, что я имею в виду, куколка.

— Боюсь, тебе придется объяснить мне по буквам. Я пишу непрерывно уже миллиард лет. Мой мозг сейчас похож на говяжий фарш.

Эстель вздыхает. По ту сторону провода раздается шелест бумаги. Я знаю, что перед ней лежит моя распечатанная рукопись, и представляю ее за столом в большом угловом кабинете с видом на Центральный парк, а в пепельнице у локтя тлеет испачканная губной помадой сигарета Virginia Slims, хотя курение в здании уже много лет как запрещено.

— Оливия, ты училась в Колумбийском университете. У тебя степень магистра английской литературы.

— Английского языка и компаративистики, — поправляю я, раздраженная ее ненужным ударением на каждом втором слове. — С дополнительной специализацией по креативному письму.

Она игнорирует меня. — Ты выиграла много, много престижных литературных премий.

— Не Пулитцеровскую. И не Нобелевскую.

Она снова игнорирует меня, потому что теперь я выгляжу смешной. — Твои коллеги — самые уважаемые современные американские писатели.

— А как насчет Хемингуэя? Как, по-твоему, я с ним сравниваюсь?

Я не уверена, связано ли ее молчание с тем, что я поставила ее в тупик, или она пытается решить, пьяна ли я. — Ты действительно хочешь услышать ответ?

— Да. У меня мазохистское настроение.

— Ладно, тогда. — Ее стул скрипит. Я слышу, как она затягивается сигаретой, потом выдыхает. — Ты гораздо более многословна, чем Хемингуэй.

Помню, Джеймс говорил мне, что Хемингуэй не одобрил бы, как я говорю такими длинными предложениями и кривлюсь.

— И твой стиль гораздо более женственный, чем у него.

— Женственный? Ты хочешь сказать, что у меня видно мою вагину?

Она разозлилась. — О, прекрати, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ради Бога, кирпичная стена более женственна, чем Хемингуэй. Мне продолжать, или ты предпочитаешь сидеть здесь и жалеть себя?

Я бормочу что-то о том, чтобы продолжать, и глотаю еще бурбона.

— Больше всего общего с папой Хемингуэем у вас есть в темах ваших произведений.

Я навострила уши и выпрямляюсь в кресле. Этого мне еще никто никогда не говорил. — Что именно?

— Бесполезность войны. Красота любви. Святость жизни. Борьба, которую мы все ведем, чтобы найти смысл в жестоком, враждебном мире, который хочет нас убить.

Это мне льстит, но Эстель продолжает говорить.

— Вот почему ты можешь оценить мой полный шок, когда я нашла на первой странице твоей новой рукописи вуайеристическое описание пары, занимающейся куннилингусом.

Я улыбаюсь. — А, это.

— Да, это. С каких это пор ты пишешь эротику?