Энрико Франческини - Любовница президента, или Дама с Красной площади
— Черт возьми, за кого ты меня принимаешь? Я мог бы выиграть главный приз на гонках в Монце. А тогда знаешь, как на мне висели бы бабы?..
Дело сделано. Руди мне поможет. Я ему не рассказал правды, а наплел какую-то ерунду. Но у меня нет выбора. Нет времени. И мне действительно необходима его помощь.
Надо дождаться возвращения Нано из Италии. Надо продолжать жить так, словно мы и не собираемся менять жизнь. Надо вставать утром, пить кофе, идти на работу, писать, звонить Наташе, видеть ее, заниматься с ней любовью, опять вставать утром, пить кофе, идти на работу… Все должно быть, как всегда, обычная каждодневная рутина.
В Верховном Совете, в Кремле, среди статуй, бюстов и написанных маслом картин, изображающих Владимира Ильича в славные дни Октябрьской Революции, один заместитель министра, согласившись дать интервью, назначил мне встречу на четыре часа дня. Но его не видно. Случается. Слежу за дебатами в зале с балкона, где отведены места для представителей прессы. Один из коллег протягивает мне бинокль: я смотрю на Президента. Он не обращает внимания на ораторов, что-то читает, пишет, пьет чай из фарфоровой чашки, которую каждые полчаса наливает ему служитель. Что было бы, если бы он знал, что задумали мы с Наташей? Выражение лица у него напряженное: поворот вправо не закончился. Непримиримые в Партии становятся все сильнее и агрессивнее. Перестройка затормозилась. В общем, у него есть о чем подумать и кроме нас.
В перерыве заседания спускаюсь в буфет. Уже много месяцев в московских магазинах пустые полки — только консервные банки и огромные банки с какими-то фантастическими соками, нет даже хлеба, домохозяйки, у которых я беру интервью на улице, в отчаянии от многочасовых очередей, отстояв которые, часто уходят с пустыми руками. Но здесь, в парламентской столовой, то же изобилие, что и в лучшие годы социализма: красная икра, лососина, ветчина, колбасы, сыры, салаты, пирожные — и все это по дешевке, по ценам заводских столовых. Набираю полный поднос, беру чашку чая и сажусь около двери. Между столиками кружит уборщица, собирает тарелки с остатками пищи и ставит их на столик на колесах. Наблюдаю за ней: она еле движется, с неохотой, словно через силу, выглядит неряшливо, как и большинство трудящихся в этой стране, слишком мало получающих, чтобы притворяться, что они старательно работают. Если бы какой-нибудь западный кинорежиссер задумал снять пропагандистский клип против социализма, единственно от чего он растерялся бы в Советском Союзе, так это от широкого выбора материала. Уборщица из-за лени, чтобы ей меньше ходить на кухню из обеденного зала, нагрузила на свою тележку слишком много тарелок, стаканов, чашек, столовых приборов, они высятся огромной пирамидой, звенят, подпрыгивают и грозят рухнуть. Теперь она пытается втолкнуть тележку в коридор, ведущий на кухню. Но вдруг неподвижно застывает на месте. Один из стаканов наклоняется и из него что-то льется на пол. Уборщица ступает на мокрое пятно, поскальзывается, резко откидывается назад и, стараясь удержаться на ногах, хватается за тележку, но все равно падает, опрокидывая на себя весь ее груз. Я встаю, чтобы помочь ей, и тут понимаю причину ее неожиданной растерянности. По коридору идет в сопровождении телохранителей и кучки фотографов, репортеров, операторов с телекамерами Президент СССР. Он приближается к женщине. Она даже не осмеливается подняться на ноги.
Наверно, бедняга не знает, что ей делать: то ли притвориться, что упала в обморок, то ли просто зажмуриться и представить себе, что ее здесь нет. Президент, видимо, утешая, что-то ей говорит. Затем оборачивается к идущим по пятам журналистам и спрашивает:
— Ну, так что же вам хотелось бы знать?
Мы с ним оказываемся совсем рядом. Я видел его только по телевизору, в зале Верховного Совета и на нескольких пресс-конференциях. Вблизи он кажется меньше ростом. Он на меня глядит, как мне кажется, с симпатией, словно мы знакомы. Он меня знает? Узнает?
Кто-то из журналистов грубо спрашивает:
— Господин Президент, правые тормозят перестройку. Армия подавляет республики, требующие самостоятельности. День ото дня углубляется экономический кризис. Радикалы сожгли все мосты между ними и вами. Что вы предполагаете делать?
Такого вопроса никто не ожидал. Лицо Президента застывает и превращается в суровую маску. Один из его старых товарищей по Партии был прав: под улыбкой у этого человека прячутся зубы акулы. Он глядит на задавшего вопрос репортера. Потом пристально смотрит на меня.
— Я все вижу, — произносит он. — Но не все могу.
И уходит, не отвечая больше ни на какие вопросы.
Описываю в подробностях Наташе эту встречу в буфете. Что он хотел сказать этой фразой? Имел в виду проблемы перестройки? Или же нас двоих? Были ли его слова адресованы нам?
— Бедняжка, он, наверно, чувствует себя таким одиноким, — отзывается Наташа.
Она все чаще говорит о нем с симпатией пополам с жалостью. И это меня больше не раздражает. Он у меня теперь тоже вызывает сожаление.
Проходит четыре дня. Из посольства со штампом «срочно» на конверте приходит сообщение: итальянских граждан, проживающих в Москве, просят явиться к врачу консульства для проверки. Врач — малоприятный, неразговорчивый мужчина. Проткнув большой палец иглой, он берет у меня кровь на анализ. Говорит, что на всякий случай надо сделать анализ, так как обнаружен очаг дифтерита среди цыган, расположившихся на одном из московских вокзалов — по-видимому, вирус завезен пассажирами поезда, прибывших из среднеазиатских республик СССР. Добавляет, что он, по правде говоря, окулист и не особенно-то в этом разбирается.
Спрашивает, как я оцениваю здешнее политическое положение. Это его первая слабая попытка завязать разговор. Может, я ошибся, и он вовсе неплохой человек, а зануда это я. Когда я уже подхожу к двери, он говорит:
— Я вас провожу, я тоже иду домой, время обедать.
Он меня эскортирует до машины. Неожиданно меня пронзает мысль, что доктор так любезен неспроста: наверно, ему что-то от меня надо. Но что?
— Пройдемтесь еще немного, если вы не имеете ничего против, — произносит он, когда мы доходим до моей машины. — Такой прекрасный денек. Мы так долго дожидались весны, сидя взаперти дома, никогда не видя солнца. Вы не тоскуете, доктор[3], по нашему итальянскому солнцу? Мне его очень не хватает. Очень! Разрешите? Позвольте я возьму вас под руку, как принято у нас на Юге.
И берет меня под руку.
— Я получил медицинское образование, по специальности, как уже говорил, окулист. Но по-настоящему меня интересует, здесь, и вообще в жизни, другое. В известном смысле, этот интерес философский. Меня интересует здоровье, назовем его так, духовное наших соотечественников. Об этом я и хотел с вами поговорить. Я тоже узнал об этом анонимном письме с угрозами, что вы недавно получили. Знаете, в посольстве ходят слухи, все сразу становится предметом пересуд. Это по-человечески вполне понятно и не должно вас задевать. Сплетни имеют и положительную сторону. Это же, в сущности, обмен информацией. В политике сплетни — это целое искусство. И тут мы, итальянцы, большие мастера. Многие полагают, что самая активная из всех секретных служб тут, в Москве, это ЦРУ. Заблуждаются! За деятельностью ЦРУ невероятно тщательно, как одержимые, следят службы КГБ. Американцы не могут даже «отлить», чтобы за ними в это время кто-нибудь не шпионил. Поэтому они вынуждены не терять бдительность даже в сортире. В отличие от того, во что нас пытаются заставить поверить шпионские романы и фильмы, у них обмен информацией — назовем это так — ничтожен, почти равен нулю.
