Сюзанна Форстер - Приходи в полночь
– Иди ты знаешь куда! – проревел мальчик, пытаясь вырваться и пинаясь.
– У уф! – Ник согнулся пополам от прямого попадания в тазовую кость. Этот маленький негодяй еще сделает его евнухом. Поймав мелькающие конечности, он вскочил на ноги и захватил мальчишку в замок. – Как тебя зовут? – рявкнул он, ничуть не тронутый вскриком боли. – Сколько тебе лет?
– Мне пятнадцать, ты, задница!
Ник хмыкнул в ответ на эту браваду. Ребенку было не больше девяти или десяти лет. Он оказался худым заморышем, только карие глаза метали молнии.
– Пятнадцать? Здорово. Настоящий бандит! Тебя будут судить как взрослого и засадят твою костлявую задницу в Сан Квентин.
– Давай, зови копов! – взорвался, защищаясь, мальчик. – Мне то что? Мой брат Хесус уже в Сан Квентине. Смертный приговор. – Он гордо вскинул голову, словно это была наивысшая честь, на какую мог надеяться его земляк.
– Замечательно, – саркастически заметил Ник. – Что он сделал? Замочил копа?
– Да! Откуда ты знаешь? – Ребенок казался искренне удивленным, даже польщенным. – Ты читал про Хесуса в газетах?
Ник отпустил мальчика и толкнул его к железной кровати, единственному предмету мебели в комнате, помимо гниющего плетеного туалетного столика. Ребенок споткнулся и упал на кровать, но не стал садиться там, а сел на полу, подобрав ноги и заслонившись руками, как от удара.
– Твой брат никакой не герой, – сказал ему Ник, вытряхивая из волос остатки гипса и отряхивая выцветшую рубашку из грубого хлопка и джинсы. – Твой брат – вонючий труп! Он уже покойник! Ты убиваешь копа, и тебя наказывают в назидание другим.
Мальчик глянул на Ника, но в его пристальном взгляде не было злобы, а странная радость.
– Не могут они наказать Хесуса ни в какое назидание, – хрипло сказал он. – Он этого не делал! В ту ночь он застрелил нескольких человек, но не убивал этого чертова копа.
– За что же ему вынесли смертный приговор?
– Откуда я знаю! Наверное, его подставили копы. Может, они хотят его смерти. Хесус – он плохой, приятель! El mero chingon, главный пес.
Ник тихо выругался, скорее от досады, чем от злости. Детей баррио не запугаешь. Он знал это по личному опыту. Это были хитрые помойные крысы, росшие с чувством фатализма, непонятным чужаку. Нужно было родиться здесь, чтобы понять эту душевную пустоту. Даже десятилетнему бандиту нечего было терять. Нечего. У них не было будущего. Жить хорошо – означало жить, нарушая закон, торгуя наркотиками или промышляя контрабандой. Альтернативой были мизерная зарплата или пособие. Их странное, искаженное понятие о личной чести было единственным, чего никто не мог у них отнять.
Ник встал на колени, чтобы поднять одну из камер, которые выпали из рук мальчика.
– Что ты собирался с ней сделать? – спросил он. Вопрос был задан между прочим, пока Ник поднимал и возвращал на место крышку объектива. – Продать, чтобы купить наркотики?
Ник взглянул на своего заложника и увидел, что впервые с момента их встречи на его лице появилось расчетливое выражение.
– Это деньги для моей бабушки, – сказал ребенок, неудачно подражая бойскауту. – Она больна.
– Ну да, конечно, и твоя больная бабушка перевозит контрабандное оружие, да?
– Да пошел ты, ублюдок!
Ник наклонился в сторону мальчика, протягивая ему камеру.
– Ты хочешь отсюда выбраться? Ты хочешь выбраться из Сан Рамона?
– Нет. – Сев на корточки, тот с мрачной гордостью взглянул на Ника. – Мне здесь нравится.
– Тебе нравится эта вонючая клоака? Тебе нравятся годные на металлолом машины, грязные бродяги и трупы?
– Да… может, и нравятся. А тебе то что, задница?
– Это ты в заднице, малыш. И ты останешься в заднице, если не послушаешь меня. – Ник протянул ему камеру, почти ткнул в лицо, заставляя его понять. – Тебе не нужны ни оружие, ни наркотики. Вот твое оружие. Оно очень мощное. Оно может вытащить тебя отсюда. Оно и меня вытащило! – Мальчик смотрел на него с подозрением:
– Что это ты делаешь? Отдаешь мне камеру?
– Да, я отдаю тебе эту камеру… но при одном условии. Ты должен пользоваться ею, а не продавать.
– Чего? А как ее использовать?
– Делать фотографии. Ты сделаешь фотографии этого места, а я тебе за них заплачу.
Плечи мальчика затряслись в немом смехе.
– Ты же сказал, что это место – клоака, а теперь хочешь его фотографировать? Снимать наркоманов и трупы? Ты считаешь, я дурак? Может, это ты дурак, а?
Ник положил камеру на пол. Поднялся и посмотрел из окна спальни, глядя на куски битого стекла и ряды уродливых оштукатуренных хибар, слепленных из источенного временем дерева и проволоки, – это была улица Салерно. Здесь воняло фасолью, автомобильными выхлопами и самогоном. Он сохранил родительский дом не из сентиментальности. У дома гнил фундамент. Но Ник не желал ничего ремонтировать. Ему хотелось оставить его таким, ущербным.
Он пообещал себе, что когда нибудь сфотографирует дыру, в которой он вырос, ржавеющие остовы автомобилей, мертвые тела и все остальное. Убожество Сан Рамона стало привычным для Ника. Он его почти не замечал. Но они его увидят. Это он тоже себе пообещал. Однажды он откроет своим богатым покровителям их самодовольные глаза на то, как на самом деле живет другая половина. И как умирает.
– Да, – наконец произнес Ник. – Мне нужны фотографии этого места.
Когда он обернулся, мальчик рассматривал его с неприкрытым любопытством.
– Кажется, я уже тебя видел, – сказал он, разглядывая его. – Кажется, я видел тебя по телику. Ты не тот человек, которого обвиняют в убийстве? О тебе тут говорят. Говорят, что ты прикончил какую то женщину, очень красивую. Тебя тоже приговорят к смерти, да? – Ник кивнул:
– Похоже на то.
– Эй, это же здорово, приятель! Ты станешь героем, прямо как мой брат Хесус. Может, копы и тебя подставили?
Ник втянул пахнущий плесенью воздух комнаты.
– Бери добро и катись отсюда, слышишь?
Мальчик вскочил на ноги, как выскакивает из коробки чертик. Он подхватил с пола камеру и направился к двери, уже явно просчитав путь к отступлению.
Ник нетерпеливо махнул рукой.
– Сделай мне фотографии, – буркнул он. – Или я приду тебя искать, бандит. Можешь оставить отснятую пленку на кухне. Я заплачу за кадры, которые использую. – Он ткнул большим пальцем в сторону разбитого окна спальни. – Ты знаешь, как войти.
Мальчик попытался улыбнуться, но это получилось у него не слишком удачно.
– Я Мануэль Ортега, – сказал он. – Меня все называют Манни, и я происхожу от длинной линии храбрых мужчин со стороны моего отца. Моя семья… мы революционеры… ну, вы знаете, как мексиканцы Панчо Вилла и Эмилиано Сапата.
У Ника сдавило горло. Впервые в голосе мальчика почти зазвучало отчаяние. Нику больше понравилось, когда он защищался. Цеплявшийся за гордость, за все, что хоть как то могло сделать его кем то большим, чем он был – грязным помоечным крысенком из Сан Рамона, – Манни каким то образом унизил себя. Нику хотелось заплакать.
