Мария Нуровская - Другой жизни не будет
— О да, интересная страна. Напомню даты: пятьдесят шестой, шестьдесят восьмой, семидесятый, ну и, наконец, самая главная для меня, восьмерка с нулем. Август был вышкой. Закинешь голову и ждешь: завалится или нет. Слишком высокая и слишком тонкая, но стоит. И внезапно приходит уверенность, что будет стоять, назло законам физики и всем другим. И такая дикая радость, такая эйфория, невозможно ни с чем сравнить.
— Наверное, только со свободой.
— Наверное.
Да, с того ресторана, в который они попали с кладбища, все и началось. Те двое разговаривали, а он как бы не существовал. Ни один из них даже голову не повернул в его сторону. Чокались, спорили, потому что оба уже изрядно выпили. Он и не пробовал к ним присоединиться. Знал, что Михал моментально разоблачит каждый его маневр в сторону бутылки. В конце концов, он мог и не пить. Выпивку имел дома. Речь шла о том, что это по его делу американец сюда приехал. Если бы он не согласился на похороны Ванды в семейном склепе, не было бы ни похорон, ни поминок в ресторане. Мамаша была права, эта наглость Ванды — взять как можно больше для себя — перешла к детям. Они хотят его лишить права быть главным за столом. А ведь он их отец.
Снова заговорили о ней.
— Такая уж у нас семья, каждый пройдет по трупам, — философски изрек Михал.
Он странно вел себя с этим молодым братом, даже голос у него изменился. Обычно Михал говорил быстро, теперь задумывался, как бы взвешивая слова.
— Да, Стефан, — обратился он к брату. — Ты там, я тут. Ты хотя бы живешь, как человек.
— Не сказал бы.
— Понимаешь, здесь всегда так, чтобы выиграть, нужно проиграть, иначе не будешь героем. Положительный герой должен страдать, у него не может просто так что-то получиться. А я, видишь ли, обыкновенный таксист, мне больше нравятся крепкие люди, у которых есть какие-то идеи в голове. Поэтому уважаю генерала Андерса. Забрал свою армию под мышку и на Запад. Знал, парень, чего хотел.
— Но не выиграл.
— Ну… не выиграл. Не мог противостоять всем силам зла.
— На Собеского лучше ставь, он отвечает твоим требованиям. И тоже ездил на белом коне.
Михал, не соглашаясь, покачал головой.
— Мне только новейшая история подходит. У меня был идеальный герой: рабочий восьмидесятых. Знаешь, парень, я не очень-то сентиментален, но, когда попал к воротам судоверфи, плакал как суслик, слезы лились будто из ведра.
Чокнулись.
Он готовился к разговору с младшим сыном, подбирал слова, подыскивал образы, а того ничего не интересовало, Стефан ничего не хотел знать. Был вежлив, но за этой вежливостью скрывалось безразличие. Это было самое плохое. Он мог бы защититься перед обвинением, во всяком случае, попробовал бы. Но того, что на него не будут обращать внимания, не мог себе даже представить. Он для младшего сына не существовал. И каким-то образом даже перестал существовать для собственной семьи. Михал почти к нему не обращался, а внучка стала говорить ему: дедушка.
Это была удивительная встреча, американца и внучки. Пришли к ней на следующий день после приезда младшего сына. По желанию американца перевезли его вещи в гостиницу, сделав кружок по Варшаве на машине. Когда вошли, стол был накрыт. Невестка возбуждена, видно, что была в парикмахерской, прическа ей, правда, не шла, но не в том дело. Эти двое… Михал открыл дверь собственным ключом, вошли в коридор и начали раздеваться. Невестка что-то щебетала, но никто ее не слушал. Внучка и пришелец смотрели друг на друга. Чувствовалось, что не могут оторвать глаз. Потом он присел на корточки.
— Тебя зовут Агнешка?
— Агнешка, — важно подтвердила она.
— Ты похожа на бабушку.
Она с пониманием кивнула головой:
— На бабушку Ванду.
Так это было. Мало того, что у этого сына Ванды не оказалось для него в сердце места, он еще становился для него опасным. Американец наклонился в сторону Михала и рассказывал ему о своей работе: девять лет писал какую-то очень важную для себя книжку и отправил ее в крупное издательство. Потом пожалел, что поставил такую высокую планку. Однако получил от рецензентов „четверку“ — наивысшую оценку.
— Теперь готовлюсь получить профессорское звание. Буду полным профессором.
— Мать дождалась? — глухим голосом спросил Михал.
Брат покачал головой.
— Жаль, не узнала, что хотя бы один сын ей удался, — сказал старший брат.
— Она была поглощена своими заботами, на то, что я делал, особого внимания не обращала. Я не был ангелом, это правда. Оказался в приемнике для трудных детей. Потом, в пятнадцать лет, поступил в университет. Оказался младше своих сокурсников на два года. Скорее, это была ошибка.
— Ошибка на ошибке, ошибкой погоняет — это наша жизнь, не принимай близко к сердцу. Посмотри на нашего отца, он был мастером ошибок и искривлений. Хочешь ошибиться, хочешь, чтобы тебе что-нибудь не удалось, — дуй к папашке. — Михал протянул руку через стол. — Так ведь было, отец? Я правду говорю?
— Напился, — ответил он, отталкивая руку сына.
— Не я первый, не я последний.
Михал поднял рюмку:
— Было два брата, один умный и богатый, другой бедный и глупый. — Сделав короткую паузу, закончил со злостью: — Так ему и надо!
— Перестань! — Брат положил руку Михалу на плечо. — Не нужно.
Михал высвободился.
— Нужно. Я избавляюсь от комплексов, ведь у вас психоаналитика в моде. Я правильно говорю? Были дед и бабка, которые решили: у нас двое детей, ты бери одного, я другого. Так и произошло. Один получил серебряную монету, а другой медяк. Отгадай, кто есть кто?
Теперь Михал зациклился на младшем брате.
— Я… что я, — начал тот, — космополит без корней. Твой медяк дал тебе больше счастья, несмотря ни на что.
— Не дал, чтоб ты знал, не дал.
Он выпил уже две полные рюмки, и ему было не так неприятно слушать этот бред. О чем они говорили, два сопляка. Что они могли знать. У Михала каша в голове, также и у другого. Зигмунд многое мог бы им объяснить. Если бы они слушали, открыв рты.
„За твое здоровье, верный друг, — мысленно произнес он тост, — и твое тоже, жена“.
День их свадьбы… Крепкая настойка приятно разлилась по желудку. Он вышел из дома. Был очень теплый для конца сентября вечер, стрекотали поздние сверчки. Сел на лавку и закурил. От калитки шла девушка с ведром. Направился за ней до коровника. Когда девушка отнесла молоко и появилась в дверях, взял ее за руку. Она была явно расположена к нему и без сопротивления пошла в сарай, где лежали остатки прошлогоднего сена.
Он держал в руках тело девушки, которое казалось ему прекрасным сосудом. Ее влага затронула в нем самую чувственную струну, и он всхлипнул в предчувствии удовольствия. Ее полные ноги раздвинулись, он вошел между ними, и окружающий мир перестал существовать. Что происходило потом, не очень-то помнил. Каким-то образом тетка Ванды их выследила. Девушка выскользнула из-под него, вскочила, но тетка загородила ей дорогу. Без лишних слов отхлестала по лицу, а потом втолкнула обратно в сарай.
