Фэй Уэлдон - Худшие опасения
— Но я за него так волнуюсь. Мне просто нужно немножко с ним побыть. Позволь, я с ним поговорю. Ну пожалуйста.
— Ты, наверное, подсознательно сглазила бедного ребенка, — сказала Ирэн. — Чрезмерная тревога за ребенка часто является проекцией деструктивных порывов матери. Это цитата.
— О боже, мама, что ты читаешь?
— Книгу. «Мать: друг или враг?». Очень интересная. Почитала и что-то засомневалась, вполне ли ты подходишь Саше в качестве матери. Но я не спешу рубить сплеча. Я же знаю, ты страшно переживаешь из-за Неда и этой гнусной бабы, а Саша просто вылитый Нед. Те же глаза, тот же подбородок. Подсознательно ты можешь его возненавидеть. Это чревато несчастными случаями. Я его тут еще немного подержу, ничего? Завтра лучше не приезжай — я не хочу, чтобы ты его расстраивала. Он действительно сын Неда?
— Мама!
— Ну зачем сразу «мама!» Эрик Стенстром чем-то внешне похож на Неда. Скандинавские глаза, волевой подбородок, прямая спина. И вся эта история пришлась на тот момент, когда был зачат Саша. Я даже как-то призадумалась…
— Мама, я прямо ушам своим не верю! Как ты можешь говорить такое? При чем тут Эрик Стенстром? Он гей. Что вообще происходит?
— Тогда было бы понятно, с чего вдруг Нед связался с этой бабой. Ты его унизила. Каждый вечер на сцене крутила любовь с Эриком, у всех на виду. Торвалд и Нора, фу-ты ну-ты! Критики лишь об одном толковали: сколько страсти в этом спектакле. Как вы танцевали тарантеллу — ох! Алли, я только глянула и сразу глаза отвела, ей-богу, а меня не так-то легко шокировать. Что еще оставалось делать бедному Неду?
— Мама, это какой-то бред. Критики несли чушь — даже Нед над ними потешался. Пьеса не о сексе, а о женской эмансипации. Хотя по рецензиям об этом в жизни не догадаешься.
— Об эмансипации? Детка, ты совсем не эмансипацию играла.
— На премьере у меня съехало платье, и я доиграла сцену с голой грудью. А что мы могли сделать — занавес опустить? И зачем, черт подери, придавать этой случайности такое значение? Я велела пришить к платью бретельки, и никаких ляпов больше не случалось. Неужели это важно?
— На этом съехавшем платье, Алли, ты сделала себе имя, — сообщила Ирэн. — Боюсь, в версию о случайности почти никто не поверил.
— Мама, если беспокоиться о том, что люди подумают, вообще ничего не достигнешь. Так сказал бы Нед. И скажи мне, пожалуйста: почему вдруг пошли разговоры об Эрике Стенстроме? Что, по-твоему, было между ним и мной? Ведь ничегошеньки же не было. Хочешь, сама у него спроси.
— Детка, я о твоей личной жизни не распространялась, но эта маленькая дрянь, которая играла фру Линне, — совершенно не ее амплуа, кстати, кто ей только дал эту роль? Вероятно, у нее есть влиятельный любовник… Господи, как же ее зовут…
— Дэзи Лонгрифф, — подсказала Александра.
— Дэзи Лонгрифф сказала мне после премьеры, на банкете, что вы с Эриком — попугайчики-неразлучники. И добавила, что должна была играть Нору, а ты — фру Линне, но Эрик устроил так, чтобы вас поменяли местами.
— Просто у меня есть талант, а у нее нет, — сказала Александра. — Моя личная жизнь тут ни при чем. Ей-то, конечно, милее другое объяснение…
— Она мне сказала, что ты нарочно выскочила из платья. Рекламный трюк. Отрепетированный заранее.
— Ну надо же! — вскипела Александра. — Какова сучка! А ты-то ее зачем слушала? Неужели у тебя нет ко мне ни капли уважения? А я-то помогала ей, чем могла. Думала, она ко мне хорошо относится. Ну что ж, ей все равно никто не поверит. Я слышала, из Норы она сделала черт знает что. И на том спасибо.
— Она танцует тарантеллу в костюме Евы, — объявила Ирэн. — Партнерам это совсем не нравится, но, с другой стороны, билеты распродаются на несколько месяцев вперед. Алли, давай-ка поговорим о Сашином будущем — это важнее. Если она танцует нагишом, тебе тоже придется. Но подумай о Сашином будущем — того ли ты для него хочешь? Мать-актриса — уже несладко, но мать-стриптизерка… Он — Романов…
— О господи, мама…
— Знаю-знаю, тысячу раз от тебя слышала, но это же правда! Голубая кровь есть голубая кровь. Нед в гробу перевернется…
— Мама, он пока не в гробу. Он лежит в морге, обращается в мрамор, а от тебя, кроме несусветного бреда, ничего не дождешься…
Александра с силой опустила трубку на рычаг. Затем подняла, вновь набрала номер.
— И вот еще что, мамочка, если ты вздумала отобрать у меня Сашу, ничего у тебя не выйдет. Завтра после обеда я приеду и его увезу. Точка.
— Потащишь бедного малыша хоронить Неда? Как ты бессердечна!
О, этот ледяной материнский тон. Столько воспоминаний!
— Не беспокойся, — отрезала Александра. — На похороны Неда я не пойду. Он этого не стоит. Раз он умер в объятиях какой-то шлюхи, пускай она его и хоронит. А не я.
Молчание.
— Но ты же любила Неда, — растерянно произнесла Ирэн. Опешила. — Ты ему жена.
— И что с того? Что с того? Если он об этом забыл — почему я должна помнить?
— Детка, разразится ужасный скандал, — сказала мать.
— Пресса будет в восторге, — криво улыбнулась Александра. — Аншлаг спектаклю обеспечен. И в этом тоже обвинят меня.
Александра положила трубку. С кухни слышалось звяканье — Хэмиш разогревает суп. Сегодня пятница. Ждать осталось недолго. Во вторник встреча с поверенным. Потом Хэмиш уедет. И слава богу. Они с Сашей останутся одни в доме до следующего понедельника, приберутся, постепенно свыкнутся с отсутствием Неда. В субботу пусть придет Тереза, чтобы Саша после трехнедельного перерыва не дичился няньки. Александра переедет в Лондон и, пока спектакль не снимут со сцены, будет жить там, а к Саше наезжать на воскресенье. Из-за детского сада он должен жить в «Коттедже». Вариант не идеальный, но придется с ним смириться. В конце концов «Кукольный дом» всем надоест, и Александра вновь превратится в мать и домохозяйку. Один Бог знает, выйдет ли она на сцену вновь.
Будь благословенна Тереза: простая, надежная, добрая, с легким характером. Нед проворчал бы, что Тереза и на человека-то не похожа — этакая буйволица; полезно ли Саше столько времени проводить в обществе буйволицы? Что будет с его мозговыми извилинами? Так и прожует всю жизнь жвачку, стоя в реке по колено… А Александра сказала бы: «Отлично, Терезу прогоним взашей, можешь нянчить Сашу круглые сутки, пока я кормлю семью», а Нед сказал бы: «Ну ладно, ладно, сдаюсь, Тереза так Тереза». И они бы одновременно расхохотались. Дженни Линден никогда сама не смеется и людям не дает. Куда уж ей, этой тупоумной зануде. Холодное, заплывшее жиром тело; между ног — унылая топь, слишком голодная и непритязательная, чтобы дарить радость.
