Натали Фокс - Ты будешь страдать, дорогая
— Может быть, вам стоило позвонить или написать ей после отъезда в Венесуэлу, чтобы она знала, что у вас случилось, — задумчиво произнесла Джемма. Она не сомневалась, что ее мама дождалась бы своего возлюбленного, если бы хоть что-то знала о тех бедах, которые свалились на него, — точно так же, как и она, Джемма, дождалась бы Фелипе, если бы он сразу же позвонил ей из Нью-Йорка. Но в случае с Фелипе нужно благодарить Бога за то, что звонок опоздал.
— Я писал… — (В ответ на это Джемма вскинула голову.) — Но не получил в ответ ни слова, хотя наша любовь казалась мне такой огромной…
— Она могла и не получить этого письма! — вырвалось у Джеммы. Наверняка так и было: мама не получила письма. Иначе она бы ответила, дождалась бы его возвращения. Она любила его. Господи, да возможно ли, чтобы им было отказано в любви и счастье из-за какого-то утерянного письма? Такое случается только в романах да в мелодрамах.
Агустин передернул плечами.
— Какая разница. Мне открылась правда. Вот почему, как я уже говорил вам…
Он замолчал, и рука Джеммы тоже замерла на полпути к холсту.
— Что? — шепнула она.
— Что лучше держаться своих. Мы с Исобель принадлежали к разным культурам. Латиноамериканка до конца своих дней ждала бы любимого. А любовь Исобель оказалась недостаточно глубокой. Очень скоро она нашла ей замену.
Исобель была беременна, готова была закричать Джемма, ждала вашего ребенка! Двадцать шесть лет назад жизнь так отличалась от нынешней… двадцать шесть лет назад… Где-то в глубине ее сознания родилась странная мысль и напоминала о себе с такой настойчивостью, что у Джеммы даже закружилась голова. Нет, не сейчас, решила Джемма, она вернется к этой мысли позже…
— Вы женились на той женщине, которую для вас выбрал отец? — мягко настаивала Джемма на продолжении рассказа: ей нужно было узнать все до конца.
— А мне больше ничего не оставалось. Желание бороться покинуло меня. Я дал отцу то, что он ждал: успокоение, мир в душе, с которым он сошел в могилу.
— Но эта студия. Зачем же вы ее построили, если знали, что женитесь на другой женщине? Агустин улыбнулся.
— Какой у вас пытливый ум! Вы мне не поверите, если я расскажу.
— А вы попробуйте.
— А смеяться не будете?
— Это смешно?
— Вам вполне может так показаться. Вся эта романтическая история вообще может показаться вам невероятной, особенно из уст такого жесткого старика, как я.
Джемма усмехнулась.
— Продолжайте, позвольте мне самой вынести приговор — смешно это или нет. — Разве ее могло теперь в жизни хоть что-нибудь рассмешить?
Он рассказал ей душераздирающую историю. Эта трагедия не должна была случиться. Но она случилась, а об ее отголосках Агустин никогда не узнает.
— Я понял, что люблю Исобель, уже через неделю после знакомства. Всего одна неделя — но я знал, что хочу навсегда связать с ней жизнь. Разве это не кажется вам смешным?
Джемма покачала головой. Слезы жгли ей глаза, закрывая от нее портрет. Одна неделя! Она проглотила комок в горле. Смешно? От подобной горькой иронии у нее готово было разорваться сердце!
— Я договорился о строительстве этой студии через неделю после знакомства с Исобель. Это должно было стать для нее сюрпризом. Она была художницей, как и вы, и я собирался сделать ей такой свадебный подарок. Я никогда не говорил ей об этом, даже предложения от меня не последовало — мы были слишком поглощены любовью, чтобы думать о будущем.
Сделав вид, что ей потребовалась другая краска, Джемма отвернулась к раковине. По щекам у нее текли слезы, и она смахнула их тыльной стороной ладони. Позади она услышала его шаги и постаралась взять себя в руки, борясь с тоской, раздиравшей ее на части.
Она повернулась к нему, и он улыбнулся, прикоснувшись к ее подбородку.
— Ну вот, как я и предвидел, мои признания показались вам смешными, да?
Слезы в ее глазах он принял за блеск смешинок!
Она покачала головой.
— Нет, Агустин, не смешными — печальными. Знаете, я-то вас понимаю. У нас с Фелипе была всего лишь неделя.
— И у вас создалось ложное впечатление, что это истинное чувство…
— Нет! — с жаром воскликнула Джемма, готовая доказывать, что даже недели достаточно, чтобы распознать любовь.
— Да, дорогая Джемма, — настойчиво повторил он. — Истинная любовь длится вечно. Моя любовь жива, и я много страдал. Я люблю своего сына, мы ссоримся, но ссоры часто лишь доказывают огромную любовь — и я не хочу, чтобы он страдал так, как я. Исобель предала мою любовь, и, хотя я и не утверждаю, что вы точно так же поступили с Фелипе, все же вы должны согласиться, что европейские женщины не похожи на наших. Фелипе будет счастлив и спокоен с женщиной его родной страны.
— Но вы ведь не были счастливы с женщиной, которую вам выбрали, — мягко возразила Джемма.
— Я старался. В любом случае это лучше, чем обесчестить себя неверной женой. А Исобель наверняка бы стала именно такой.
Джемме было так больно. Ее мама не была неверной. Она сделала то, что считала в тот момент самым лучшим, — вышла замуж за порядочного человека, чтобы обеспечить будущее своему незаконному ребенку. Вот, опять. Снова эта странная, настойчивая мысль, никак не желающая исчезать…
— Сеанс закончен, я полагаю, — с улыбкой произнес Агустин. К ее удивлению, он наклонился и легонько прикоснулся губами к ее лбу. — Мне будет не хватать тебя, дорогая Джемма, когда ты уедешь. Наши сеансы доставляли мне огромное удовольствие.
Она позвала его, когда он уже подошел к двери:
— Агустин.
Он обернулся и посмотрел на нее. Ее отец.
— Если вы считали, что Исобель вас предала, почему не стерли эту студию с лица земли?
Лицо его помрачнело, взгляд стал тяжелым, на лбу вдруг блеснули капельки пота. Наконец он ответил, и его голос гулким эхом отозвался под высоким сводчатым потолком:
— Я и сам не знаю, Джемма.
Ей нужно найти Марию. Мария даст ответ на любой вопрос о прошлой жизни в «Вилла Верде». Эта грызущая ее сознание мысль медленно, но верно превращалась в сильнейшую головную боль.
Непонятно, правда, к чему беспокоиться о том, что ее совершенно не касается. Но ей всегда было присуще любопытство, и сейчас ее мучило желание узнать что-то о матери Фелипе, поскольку ясно как Божий день, что жена Агустина не могла быть матерью Фелипе!
Джемма поражалась себе. Как можно было не догадаться об этом раньше? Впрочем, разве она не была до краев переполнена мыслями о страданиях, наказании и мести?
Ей двадцать шесть, а Фелипе — тридцать два, и это означает, что Фелипе — ублюдок в самом прямом значении этого слова.
— Джемма, вы не видеть Майка? — Кристина подлетела к Джемме у входа в сад с розами.
