Анита Шрив - Их последняя встреча
Регина наклонилась к мальчику, волосы которого выгорели от постоянных ветров и солнца. Он вышел поздороваться с гостями и выглядел смущенным. Регина умела выманивать улыбку, и, похоже, ей это удалось. Это был милый десятилетний мальчик. Через год Роланд собирался отправить сына в Англию, в школу-интернат. Такое жесткое решение проблемы образования ребенка поражало Томаса; иногда культура Роланда казалась ему такой же чуждой, как и африканская. Регина махнула Томасу рукой, приглашая подойти.
— Ты помнишь Ричарда, — сказала Регина бодрым голосом, каким обычно взрослые говорят при детях.
Томас протянул руку, и мальчик пожал ее — хрупкие кости почти исчезли в ладони Томаса.
— Как у вас дела? — вежливо спросил Ричард, не глядя на Томаса.
— Прекрасно. А у тебя как? — Томас наклонился к мальчику, и тот пожал плечами. Его манер хватило только на это.
— Ричард сказал, что завтра участвует в скачках в Карен. Он пригласил нас посмотреть.
Томас с трудом мог представить мальчика, управляющего лошадью, не говоря уже о скачках. Хотя он был сыном Элейн и вырос среди лошадей. Однажды Томаса и Регину пригласили на «Карен Хант» — по мнению Томаса, самый настоящий анахронизм: херес на серебряных подносах, алые пиджаки, огромные животы зверей, задевающие ограды. Ограды Карен, подумал он. У них своя собственная история.
— Думаю, мы должны это сделать, — отозвался Томас, думая в этот момент: а где сейчас Линда? Именно в эту минуту?
— Ты сегодня какой-то молчаливый. — Это сказала Регина, после того как мальчика окликнула мать и он ушел.
— Да?
— Ты почти груб.
— По отношению к кому?
— По отношению к Роланду и Элейн, для начала.
— Если учесть, что Роланд только что выразил мне глубокое сочувствие как поэту-неудачнику, которого должна поддерживать жена, то, думаю, мне наплевать.
— Томас.
Элейн, находившаяся за Региной, внимательно наблюдала за ними.
— Это все мигрень, — сказал он, пытаясь найти объяснение, которое удовлетворило бы жену. — Поэтому день кажется каким-то ненормальным.
Регина всунула палец между пуговицами его рубашки.
— У тебя все дни ненормальные.
Томас понял, что значит палец между пуговицами. Регина хочет заняться любовью, когда они вернутся домой.
— Я знаю, что у тебя был приступ мигрени, — прошептала Регина. — Но сегодня именно такая ночь.
Томас почувствовал, как у него в груди что-то оборвалось.
— Я составила таблицу, — сообщила она, словно оправдываясь.
Он помедлил секунду, потом попытался обнять ее. Но Регину уже охватила легкая паника, и она немного отодвинулась от него. Слишком часто он стал обижать жену, подумал Томас.
— Наверное, ты уже слышал новость. — Теперь тон ее стал холодным — барометр понизился. Она отвела глаза от него, отпила розового вина.
— Какую новость? — настороженно спросил Томас.
— Ндегву арестовали.
Томас был ошарашен.
— Сегодня днем. Около пяти часов. Норман, как там его фамилия, из лондонской газеты, только что сказал мне.
Она указала в направлении Нормана «как там его фамилия», увидев реакцию Томаса. Было бы несправедливо сказать, что Регина получала удовольствие от реакции Томаса.
— Невозможно, — проговорил Томас, подавленный этим известием. — Я видел его в обед. Мы выпили с ним в «Колючем дереве».
Регина, не знавшая, что он выпивал в «Колючем дереве», строго взглянула на мужа.
— Его арестовали в университете, — уточнила она. — Уже начались демонстрации протеста.
Томас, полный впечатлений, не мог переварить эту новость.
— У него, должно быть, очень много сторонников.
— Господи, — вздохнул Томас, потрясенный тем, что возможность стала реальностью. Он вспомнил, с каким небрежным видом Ндегва смотрел на африканских женщин, о его анекдоте про червя.
— Достаточно много, для того чтобы об этом сообщили лондонские газеты.
Он ждал в спальне виллы, освещаемой только луной, синеватый свет которой выхватывал странные, какие-то женоподобные очертания предметов мебели: туалетный столик в скатерти-юбке из вощеного ситца; двугорбое, как верблюд, канапе солидного возраста; тяжелый шкаф красного дерева с плохо подогнанной дверью, где они с Региной хранили удивительно мало одежды. Он представил, как этот вычурный шкаф везли на корабле из Лондона в Момбасу, а потом от побережья — телегой. Сокровище какой-нибудь женщины, предмет мебели, без которого она отказывалась ехать в Африку. А что случилось с той женщиной? Умерла во время родов? Проводила долгие ночи в страхе, когда ее муж был на сафари? Танцевала в клубе «Мутайга», пока муж занимался любовью с ее лучшей подругой на заднем сиденье своего «бентли»? Мучилась приступом малярии на этой самой кровати? Или стала смуглой и жесткой, как Элейн, а речь ее — язвительной? Этот дом достался им по условиям гранта Регины, и его неожиданная роскошь удивила их, когда они приехали в страну. Поначалу Регине не хотелось оставаться в Карен, но бугенвиллия и голландская дверь в кухне соблазнили ее еще до того, как они выпили джина с тоником на веранде. Сейчас его жена обожала их дом, даже представить себе не могла возвращение в Штаты. Если на то пошло, не могла вообразить, как можно жить без слуг: повара, садовника и айи[30], которую они наймут, как только Регина сможет родить ребенка.
Из-за двери доносился плеск воды в ванне на когтеобразных ножках. Он знал, что скоро Регина наденет черную шелковую кружевную ночную сорочку, которую он купил ей по ностальгической прихоти во время остановки в Париже по пути в Африку. Она надевала эту ночную сорочку каждую ночь, когда думала, что может забеременеть, но теперь она напоминала им о неудаче и весь первоначальный шарм ее иссяк, как увядает запах женщины. Ему хотелось каким-то образом дать понять Регине, чтобы она больше не носила ее (странное дело, он даже подумывал ее спрятать), но она скорее всего неправильно истолковала бы такое желание, подумав, что он считает ее слишком толстой. Томас такого слова никогда не употреблял даже в мыслях, но неприязнь Регины к своему телу была такой глубокой, что ей казалось, будто все вокруг разделяют ее искаженное представление о себе. Теперь он знал, что это разрушило ее жизнь, как заячья губа или уродливая конечность могут испортить будущее человека. Ничего из того, что он мог бы сказать или сделать, не могло изменить ее мнения, и он думал, что, скорее всего, это идет еще из детства, хотя вряд ли имело смысл винить родителей Регины.
Он поднялся с кровати и встал, обнаженный, у окна. В жутковатом свете он различал джакаранды и молочаи, в воздухе витал запах жасмина. Когда они возвращались с вечеринки, на него, слегка пьяного, нахлынули воспоминания, наплыв воспоминаний, который он не мог сдержать, даже когда Регина довольно резко сказала: «Томас, ты слушаешь?» Он заставлял себя думать об аресте Ндегвы, и достаточно искренне, хотя не это было источником ностальгического наплыва. Он видел девочку в машине — да, тогда она была еще девочкой, — которая с опозданием входит в класс, где уже сидят все ученики и преподаватель, и ее надменный вид — как вызов, как сюрприз. Ее угольно-черная юбка доходила только до середины бедер — возмутительная для школы длина. Все ребята и даже учитель уставились на длинные ноги (ноги длинные, как березы, думал он сейчас) и белую хлопчатобумажную рубашку, расстегнутую на одну лишнюю пуговицу, отчего на груди открывался глубокий вырез. (И даже теперь хлопчатобумажная блузка на женщине могла возбудить Томаса — непостижимая аллюзия в стране, где короткие юбки и белые хлопчатобумажные блузки чуть ли не норма для школьниц.) Девочка стояла на пороге класса с книгами в руках и жевательной резинкой во рту, и он был уверен, что мистер К. сейчас рявкнет, чтобы она ее выплюнула. Но даже мистер К. словно потерял дар речи и смог только спросить ее имя и свериться со списком, а пальцы его в это время дрожали. И каким-то образом Томас уже тогда знал, что и юбка, и блузка, и жевательная резинка — не ее стиль, она просто пробует его. И он тут же спросил себя, как так получилось, что он не видел эту девочку прежде, ибо она была именно той, за которой он ходил бы днями, пока она не заговорит с ним. Выражение ее лица было не наглым, а скорее настороженным, и Томас понял тогда, что под этой своей маской она, возможно, скрывает страх; что она человек, чьей доверчивостью можно легко воспользоваться. Ему так хотелось, чтобы она выбрала место рядом с ним — одно из шести или семи свободных мест в классе (более того, он даже молился об этом: «Милый Боже, пожалуйста, пусть она сядет рядом со мной»), и чудесным образом, словно было достаточно одного желания или вмешался сам Господь, она пошла вперед, остановилась в нерешительности и села позади Томаса. Облегчение, которое он испытал, было столь глубоким, что Томас впервые в жизни испугался за себя.
