Евдокия Нагродская - Гнев Диониса
— Нет, Тата, — хватает он меня за руку, — разве теперь я стану рисковать жизнью по пустякам, как прежде? Теперь моя жизнь нужна, она мне дорога, ты сама понимаешь это.
— У меня, — говорит Латчинов, — чуть не вышло дуэли из-за карт!
— Вы разве игрок?
— Я никогда не играл, но единственный раз, что я сел играть, я поссорился с моим партнером, и дуэль не состоялась потому, что мой противник умер накануне, от разрыва сердца. Я ужасно жалел, что не я убил его.
— Фу, Александр Викентьевич, — говорю я, — неужели вам было бы приятно убить человека?
— Я знаю! Это было год тому назад, здесь, в Риме, — вдруг неожиданно восклицает Васенька, — все много об этом говорили — вы должны были драться с бароном Z.
— С бароном Z.? — спрашиваем я и Старк одновременно.
— А ты, Тата, откуда знаешь про него?
— Мне рассказывал Сидоренко! — говорю я смеясь.
— Ах, болтун! — тоже смеется Старк. — Вот сплетник-то! Так Z, умер! Я тебе, Тата, расскажу ужасно смешную историю про него.
И вдруг Старк заливается неудержимым хохотом и валится на диван.
— Чего вас проняло-то? — удивляется Васенька. — Ой, уймитесь вы, а то Татьяна Александровна еще после «гнева» — то «Смех Диониса» для пандану захочет написать. Сами тогда ругаться будете.
В самом деле, как всякое его движение просится на картину! Каждая поза, которую он принимает на диване, грациозна. Но отчего во мне нет прежней страсти? Или я сгорела на этой любви?
Бабочка потеряла радужные крылья, розы осыпались, фейерверк потух!
Старк, немного успокоившись, взглядывает в лицо Васеньки и опять валится на диван в порыве неудержимого смеха.
— Ну, Дионисий, вы лопните этак-то! — говорит тот. — Хорошо, что у вас жиру мало, а то бы вас кондрашка хватил! Да перестаньте вы, ну вас! Вспомните хоть то, что вы без брюк, а здесь дама.
Старк поспешно вскакивает с дивана и одергивает свою шкуру пантеры с таким испугом, что я, взглянув в его растерянное лицо, сама начинаю хохотать, но смех мой замирает, когда я случайно оборачиваюсь к Латчинову.
На его всегда спокойном лице застыло выражение страха и скорби. Отчего это?
— Ну, Эдди, — говорю я, — довольно, иди-ка позировать, а то я на завтра назначу еще сеанс.
— Ой! Нет, нет! — пугается он. — Невольники! Где мой тирс! За мной, менады! Эвоэ! — кричит он, бросаясь к подиуму, и одним прыжком вскакивает на него.
Письмо от Жени, со множеством марок — целая рукопись.
«Милая сестричка, я писала это бесконечное письмо три дня, но вы уж соберитесь с духом и прочтите все до конца».
Это целая поэма. Чистая, светлая поэма чистой любви.
«Он» еще молод, всего четыре года, как окончил университет, но уже написал историческое исследование, которое заметила критика… Следуют вырезки из газет, «Он» ей был представлен подругой на концерте, но оказалось, что они были знакомы еще детьми на Кавказе.
«Мы слушали вместе симфонию Бетховена!»
Она хотела мне уже давно написать об этом, но не совсем была уверена в своем чувстве.
Теперь же она уверилась и решила, что я первая должна знать об этом.
«И представьте, Татуся, он с бородкой! Мне кажется, что так и надо, хотя он сбрил бы ее непременно, если бы я попросила».
Свадьба отложена, потому что теперь «не до того». Марья Васильевна приехала с Катей. Операция назначена через неделю в одной из лечебниц, куда ее уже поместили.
Я читаю, слезы не текут из моих глаз, а остановились в горле и душат меня.
Я не нужна, меня не зовут.
Но ведь я по доброй воле ушла оттуда и готовлю им всем удар. Да, может быть, это и не удар совсем! Тем лучше.
Прежде в такие минуты я бежала к Старку и все забывала, а теперь мне нет забвения в его объятиях.
Да и он, как Иосиф Прекрасный, убегает, когда страсть начинает охватывать его.
— Я такой несдержанный, Таточка, я могу нечаянно сделать тебе больно, слишком крепко обнять!
Он по ночам вскакивает с постели и умоляет:
— Не целуй меня, милая, ты знаешь, что я теряю рассудок от твоих поцелуев, не говори… слова твои кружат голову, я теряю с тобой память, а надо помнить о «нем»!
Он меня постоянно упрекает в недостатке любви к будущему ребенку.
Не правда! Я уже люблю его, ему я отдаю свою свободу, родину, привычки, может быть, искусство — и не проклинаю его.
Я его уже люблю. Бедная крошка!
Но почему он бедный? У него будут все удобства жизни, хороший уход, обожающий отец, любящая мать… и все же мне его ужасно жалко.
Дионис окончен.
Все знакомые и даже незнакомые перебывали у меня в мастерской. Я слышу столько похвал и от таких знатоков, что должна бы быть счастлива.
Но когда я положила последний мазок и отошла от картины — мои личные ощущения так властно охватили меня, что я поняла, что теперь надо вернуться в мир, к людям, к моим горестям и заботам.
Может быть, и чувство, какое-то странное чувство, что я не напишу ничего лучше этого, щемит мое сердце.
Васенька зато счастлив за меня. Он даже расчесал свои длинные косицы и рано утром сбегал к Старку за модным галстуком.
Он принимает посетителей с важным видом и от волнения уничтожает десятую бутылку сельтерской.
Вечером, когда все уходят, является Старк, счастливый, сияющий, с коробкой, перевязанной голубой лентой.
— Это тебе мой подарок, Татуся, — говорит он.
В коробке — великолепное, старинное венецианское кружево.
— Ты с ума сошел! — восклицаю я. — Сколько ты денег бросил на эти кружева!
— Это не просто кружева, Тата, — говорит он нежно, — это твоя подвенечная вуаль.
«Не нанял ли ты еще оркестр музыки?» — хочется мне сказать, но я чувствую, что это жестоко, и ласково благодарю.
— Неужели ты хочешь делать свадьбу с помпой? — спрашиваю я через несколько минут.
— Никакой особой помпы не будет. Но я тоже не хочу прятаться, Я горжусь тобой! Ты — моя жена, мать моего ребенка…
— Вот в том-то и дело; мне придется венчаться, когда все уже будет заметно, и торжественность выйдет довольно комичной.
— Ничего не будет заметно. Мы едем в Париж через три дня. Я получил телеграмму и не могу ни минуты дольше оставлять мое дело; если опоздаю, то теряю очень много, если не все.
— Но ты забыл, что мне нужно ехать в Петербург! — говорю я с досадой.
— Как? Ты все-таки едешь туда?
— Да, ведь это необходимо.
— Ты не поедешь! — бледнеет он.
— Ты прекрасно знаешь, что я должна ехать.
— Ты можешь написать.
— Писать надо было два с половиной месяца назад, а теперь это будет величайшая… бестактность… Наконец, у меня там картины, этюды.
— Их может привезти Вербер.
— Не могу, — говорит Васенька, — во-первых, у меня пятнадцать лет не плачено за паспорт, а во-вторых, я запутан в политическую историю и меня туда не пустят.
