Татьяна Крузе - Шикарная женщина бьет тревогу
Около шести я, нетвердо держась на ногах, добралась до дома. Чуть покачиваясь, я вошла в гостиную, наверное, чрезмерно громко напевая «Rule, Britannia, Britannia rule the waves»[94]. Моя льняная блузка все так же прилипала к колышущимся грудям, а несколько выбившихся прядей свисали на лицо.
Ну, ясно, судьба не упустит своего шанса. В гостиной сидели Урс и двое незнакомцев, которые ошарашенно уставились на меня круглыми глазами.
— Боже, посмотрите, кто пришел! — в один голос воскликнули моя кузина Иоланда и ее муж Арно — родственники по моему новому спутнику жизни.
— Прривет вссем, — с переливами пропела я.
Мои волнистые попугайчики с перепугу затрепыхались в клетке, а тупорылая тропическая рыбка забилась в водоросли.
Оба швейцарских родственника моего спутника на данный период жизни внезапно изобразили губами по широкой улыбке, однако глаза не приняли в ней никакого участия.
Слава богине, что я была еще не настолько пьяна, чтобы выразить вслух первое, что пришло в голову: «Боже, клептоманка и ее супруг, рыцарь удачи!», но настолько под хмельком, что воскликнула: «Минуточку, пересчитаю наши фарфоровые статуэтки!»
Двумя часами и двумя кофейниками крепкого кофе позже мы вчетвером сидели в «Альтен Центшойер»[95] и ждали заказанные пельмени по-таитянски и клецки по-швабски на аргентинском зеленом салате. Сказать по правде, разговор не клеился.
Раньше «Альтен Центшойер» был швабским учреждением, но после нескольких смен хозяев коренные жители здесь больше не столовались — по большей части изысканная туристская публика. Стряпня вроде бы осталась местной, но с налетом фьюжн[96]. Или это называется кроссовер? Ну, вы понимаете, чтобы подать образованным гостям швабские блюда и при этом не прослыть провинциалами, приходится подмети вать в них разные лакомства со всех пяти континентов.
И вот эти торжественные залы почтили своим присутствием Урсовы родственники.
Иоланда, клептоманка.
Она была живой легендой. Из всей необозримой кучи высокообразованных, благовоспитанных и благородных Штурценэггеров Иоланда де Армако, урожденная Штурценэггер, являла собой постыдное исключение. Ее неизлечимая клептомания зачастую приводила к таким чудовищным скандалам, что семейство было счастливо, когда она покинула Швейцарию и теперь тибрила все, что можно было унести, во Франции.
Там она встретила настоящего графа, Арно де Армако, к сожалению, обнищавшего. Он посчитал грациозную швейцарку и ее солидный «апанаж» [97] подарком судьбы. Дурные наклонности супруги он обнаружил только после свадьбы, по причине чего накрепко приковал ее к супружескому ложу. Во всяком случае, на светских приемах чета перестала появляться. Родовое имение с замком было спасено, но сам он с тех пор получил прозвище граф де Арманьяк [98]. Но, очевидно, Арно выносил (или выблевывал) крепкие напитки лучше, чем я, — он производил впечатление абсолютно трезвого человека.
Я икнула:
— На самом деле очень мило познакомиться с вами.
— quoi? [99]
Досадным образом оба говорили только по-французски. Она — поскольку выросла в Женеве. Он — по скольку был французом. Но, впрочем, я от этого даже выиграла: они не усекли, что я собиралась пересчитывать наши фарфоровые фигурки и бутылки виски. В вольном переводе девиз Штурценэггеров звучит так: «Родственники могут быть сколь угодно преступны, но оскорблять их недопустимо!»
Урс перевел.
Оба улыбнулись. Арно — в свой стакан, Иоланда — вдаль поверх моей головы. Я оглянулась. За соседним столиком сидели — очевидно, по застарелой привычке — три древние штутгартские знатные дамы при полном параде: в нарядах из «Алькантара» и всем содержимом шкатулок с драгоценностями. Лиловые волосы, через которые просвечивала поросячье-розовая кожица, высоко начесаны.
— Выпьем, — радостно заорала я им и подняла свой бокал, — за самый лучший в мире сорт яблок, кальвадос!
Дамы благосклонно кивнули мне.
Урс покраснел.
Его кузина что-то сказала.
— Что? — потребовала я перевести.
— Ей нравится здешняя атмосфера. — Урс не смотрел мне в глаза.
А Иоланда смотрела. Но как! «Боже, как вульгарно», — читалось в ее ледяном взгляде. Арно упорно пялился в свой стакан. Я улыбнулась.
Позади нас катили сервировочный столик для фламбирования блюд при подаче.
— О, оладьи со сладким лимонным сиропом! — обрадовалась одна из богато украшенных бабулек.
— Юх-хе! [100] — пропели две другие. По всей видимости, они уговорили уже изрядное количество шампанского.
— Подождите, я фламбирую сама! — воскликнула первая.
Я больше не оборачивалась.
За нашим столом повисла мертвая тишина. Она нависала тем ниже, чем выше взвивались оживленные голоса старушек.
— Соли! — заливались они. Мы молчали.
— Лимонного сиропу! — горланили они хором.
За многими столиками зааплодировали. Урс, Иоланда, Арно и я молчали.
— Коньяку! — зажигало старушек уже ползала.
— Больше коньяку! — вели припев бабульки.
И — вжжиг! — взвилось сильное платя. Моей спине стало вдруг невыносимо жарко. Сигнализаторы дыма под потолком издали противный диссонирующий звук, и спринклерная установка заработала. Воды хватило бы на то, чтобы выполнить нормы по плаванию[101]. Крики. Опрокинутые стулья. Нерасплатившиеся гости, которые ринулись к выходу. Бедлам.
Наконец-то и в нашей беседе наметилось некоторое оживление.
— Моп dieu [102]! — собственно сказал Арно.
Пожарные приехали на удивление быстро. Но делать им было уже нечего. Языки пламени из сковороды с оладьями потушили спринклеры, кельнеры гнали воду швабрами из зала, а нерасплатившаяся публика, которая могла бы спастись бегством на Шлоссплатц, вернулась в туалеты, чтобы подсушиться.
Я стояла на коленях под электросушилкой, держа свою белую кружевную блузку под струей воздуха. Трижды в день промокнуть до нитки — утренний душ не в счет — это уже слишком! Меня охватила тревога, как бы не отрастить перепонки между пальцами.
Подле меня стояла одна из виновниц переполоха — самая крепкая из тех трех старушек. По сравнению с ней даже я казалась истощенной. Да что там я, сам Барри Уайт[103] выглядел бы рядом с ней хилым!
— Ну и ну, — бормотала она, промакивая лоб кружевным платочком, который из мокрого превращался в полусухой.
Я глянула в зеркало во всю стену. Мой макияж растекся по щекам. Не слишком приглядно, если помягче выразиться. Вроде бы где-то в недрах моей сумочки были косметические салфетки.
