Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции
— За десять лет до — как его? — затвора?
— Да. Самое начало перемен в Венеции.
— Но Таддеа, конечно, попала в число затворниц?
— Записи обрываются. Думаю, она хотела сохранить это все в память о Кларе. Она любила Клару. Нел, я могу тебе перевести, здесь немного, сама посмотришь.
— А дневник Клары?
— Его, по-моему, надо отдать Маттео. Он может быть как-то связан с фреской.
— С фреской? Почему?
— Потому что Клара, судя по всему, носила фамилию Катена. Таддеа про них рассказывает, про мачеху и прочих. Был такой довольно известный художник, Винченцо Катена, возможно, это брат Клары. Очень зажиточное семейство, да и он пользовался известностью в гуманистических и художественных кругах. Они легко могли позволить себе обучать дочь в школе при Ле-Вирджини. Может, здесь отыщется ключ к тайне. Какое невероятно потрясающее открытие!
— Да, Лидия, а какая жизнь у них была!
— Вот-вот. Не удивлюсь, если Таддеа, эта восхитительная девочка с пылким сердцем, входила в число изголодавшихся монахинь, ломавших стену в Ле-Вирджини. Вряд ли ей в то время было многим больше двадцати пяти.
— Ее подруга умерла в восемнадцать, может, в двадцать.
— Да. И что же потом сталось с ребенком?
День выдался ясным и погожим, небо ярко голубело, но мы не стали плутать по улочкам. Маттео целенаправленно отконвоировал меня до самого моста Академии. Я успела краем глаза глянуть на просторы Гранд-канала, и еще Маттео ненадолго притормозил, чтобы показать мне палаццо Барбаро, где Генри Джеймс трудился над «Письмами Асперна» (я догадалась, какую книгу о поиске исторических документов он тогда имел в виду). Оттуда наш путь лежал прямиком в недра внушительной громады Академии.
Я промчалась мимо величественных запрестольных образов, взлетела по короткой лестнице в зал с низкими потолками, проскочила еще одну каморку, и вот она — «La Tempesta», «Буря», правда, я ожидала увидеть полотно побольше.
— Ну? — поинтересовался Маттео.
Сходство с картиной на шкатулке ошеломляло, как, впрочем, и сама картина. На ней мало что сочеталось друг с другом, на мой взгляд: дородная обнаженная женщина в правой части картины, усевшаяся на пригорке кормить грудью младенца, не вписывалась по пропорциям в пейзаж. Мрачные тучи на горизонте, застывший слева юноша, который глядит отрешенно не на кормящую, а куда-то в пространство, а вот она смотрит прямо на нас, ласково и понимающе. Из-за этой диспропорции взгляд все время рвется к пейзажу, к грозовому небу, к молниям, к городу, к реке. Все вдруг оживает, чувствуешь напор ветра и наэлектризованный перед грозой воздух. Меня пробрала дрожь от того, как затягивает неистовым водоворотом в пасторальную, казалось бы, сцену.
— Невероятно.
— Да, это одна из величайших картин, — вполголоса подтвердил Маттео. — Теперь понимаешь, что для меня значит наша находка — если, конечно, мы не ошибаемся в подозрениях?
Мы постояли перед картиной.
— Это не реальность, — наконец произнесла я.
— Нет, — ответил он, — это куда больше, чем реальность.
Мы еще постояли, не проронив ни слова, а потом повернулись к выходу. И тут мой взгляд упал на устрашающий портрет состарившейся женщины.
— Это тоже Джорджоне?
— «La Vecchia». «Старуха». С атрибуцией не все гладко, но это он, почти стопроцентно.
— Вот это куда ближе к реальности. Что там за надпись у нее на бумажке? COL TEMPO?
— «Со временем». «Спешите розы рвать…» «И ты такой же станешь, как и я». И далее в том же духе. Так что рви розы, Нел. Имей в виду.
Маттео хотел после музея сходить на соседнюю с Академией набережную Дзаттере, с которой открывается вид на остров Джудекка, но мы слишком задержались, поэтому нашли ближайшее кафе и взяли кофе с сэндвичами.
— Колдовская картина, правда? — спросила я.
— Да, Джорджоне творил чудеса. Он, конечно, новатор, но никому еще не удалось разгадать его тайну. И дело именно в ней.
— О чем она, «La Tempesta»?
— Над ней веками головы ломали, — ответил он, жуя сэндвич, — версии самые разные, от цыганки и солдата до портрета жены, хотя жены у него никакой не было. Троя. Мать-природа. Мода на толкования меняется, мир искусства не стоит на месте. На этой стезе успешно работает Рональд.
— А ты что думаешь?
— Я думаю, это аллегория на тему природы, Аркадии, представление об идеальной, недосягаемой гармонии, состояние мысли, устремленной к насущному, к самой жизненной сути. В эпоху Возрождения всех интересовала природа любви — божественная любовь, платоническая, физическая, тщета желания, идеал красоты. Все это регламентировалось иконографическими канонами, но Джорджоне редко шагал в общем строю и изъяснялся буквально. Я думаю, тут главное, что ты чувствуешь, глядя на картину, какое впечатление она на тебя производит.
— Она меня сбила с ног и — как бы это выразить — взбудоражила. Я испытала легкий экстаз. Потрясение.
— Представь, кто-то умел такое изобразить.
— Представь, кто-то умел так чувствовать да еще и изобразить.
— Насыщенная у людей была жизнь, столько дорог открывалось.
— И столько опасностей.
— И их тоже. Но столько страсти. Нам бы не помешало. — Он допил кофе, не глядя на меня. — Пора. Не надо заставлять синьору ждать.
— Из того немногого, что мне удалось найти, вытекает следующее: он был хорошим человеком, талантливым, не только великим художником, но и замечательным музыкантом, симпатичной наружности, если судить по его предполагаемому автопортрету в образе Давида. Скромный уроженец Кастельфранко, Джордже Барбарелли — фамилия, правда, недостоверна — переселился в Венецию, вращался в благородных кругах, развлекал всех игрой на лютне и заводил знакомства среди блистательной публики. Как пишет Вазари, «за величие духа и ума Джорджо получил прозвище Джорджоне» — то есть «великий, большой Джорджо» — «и ни разу в жизни ему не изменило воспитание и добросердечие». Он был рослым и любвеобильным. — Люси просмотрела свои заметки. — Совершил переворот в венецианском искусстве, восхищался и подражал да Винчи, умер молодым, в тридцать три, от чумы, которой его, вероятно, заразила дама сердца.
Люси подняла глаза на нас.
— С атрибуцией есть некоторые проблемы, там не все однозначно, — продолжала она, — так что, хорошо бы побеседовать со специалистом. «La Tempesta» совершенно точно его. У Вазари интересно написано про фрески в Фондако-деи-Тедески, сгоревшем немецком подворье, — Джорджоне после восстановления расписывал там внешние стены. И все утрачено, за исключением сохранившегося фрагмента обнаженной женской фигуры. Вазари эти фрески не понимает, там нет ни сюжета, ни сцен, просто большие мужские и женские фигуры в разных позах, кто-то со львом, кто-то с купидоном. Со львом, слышишь, Маттео, и ты, Нел! Как интересно, у нас ведь тоже получается лев. Вазари перед этим гением преклоняется. Я, кажется, тоже.
