Анна Смолякова - Замок из песка
Мишка был Мишка. И мне казалась безразличной его сексуальная ориентация…
— Кончай болтать что попало, — я сказала это довольно беззлобно и всего лишь тронула Веронику за локоть. Но она неожиданно взвилась, как кобра из вазы факира.
— Значит, я болтаю что попало? Сплетни собираю, да? Одна ты у нас, святоша и балерина от Бога, и прекраснейшей души человек?
— Да перестань ты! Вовсе я не говорила, что ты сплетничаешь. Просто зачем об этом болтать?
— Милка спросила, я ответила! И нечего мне рот затыкать. Если тебя ничего на свете не волнует, кроме того, как антраша сегодня получилось, то…
Вероничка вопила уже довольно громко. Голос ее гулким эхом отскакивал от холодных, пропахших потом стен раздевалки. Изо всех углов начали подтягиваться девчонки, чтобы послушать, чем кончится наша словесная дуэль. Мне стало гадко и отчего-то стыдно.
— Да, мне многое безразлично, — проговорила я, запоздало понимая, что не надо было ввязываться в этот дурацкий разговор. — И в том числе, кто с кем спит… Я вообще не считаю это темой для общей беседы.
— А видно, кстати, что эта тема тебе до лампочки, — Артемова удовлетворенно улыбнулась. — Поэтому-то тебя твой мальчик и бросил. И что-то на его место кандидатов не видно…
Отвечать не хотелось. Тем более что и провокация ссоры была слишком явной, и причину Вероничкиного поведения я знала. Сегодня Гоша сделал ей унизительный втык за безобразную форму и общее разгильдяйство. А мне, как назло, объявил о предстоящем просмотре в Оперном…
В Оперный со служебного входа я к тому времени ходила уже несколько раз. Нас всей группой водили смотреть женский класс и репетицию, показывали огромную, словно аэродром, сцену с закулисной стороны, даже позволяли по разу пройтись в простых турах по большой диагонали до самого занавеса. Но сегодня меня хотела посмотреть сама Третьякова. И это было совсем, совсем другое…
Надежда Ивановна Третьякова была балетмейстером-репетитором и живой легендой нашего театра. Шестидесятилетняя, сухонькая, со смешным кудрявым пучком на затылке, когда-то, много лет назад, она заставляла восторженно рукоплескать и Москву, и Ленинград. Она была педагогом нынешней примы Лазоревой и еще очень, очень многих. Правда, поговаривали, что Третьякова может не только сделать из неопытной девочки крепкую солистку, но и серьезно испортить карьеру одной своей фразой. Если Надежда Ивановна говорила после просмотра: «Не знаю, мне кажется, что это только кордебалет», то с мечтой о блестящем балетном будущем можно было распрощаться.
Третьякова ждала меня в обычном классе, стоя у рояля и задумчиво перебирая пальцами одной руки клавиши. Она была в бежевом джемпере ручной вязки и длинной, до щиколоток, серой юбке. Ее некогда божественные ноги бугрились вздувшимися венами. Ступни покоились в уютных мягких тапочках. Легендарный белокурый пучок на голове был перехвачен пушистой детской резиночкой.
— Здравствуйте, — несмело проговорила я, останавливаясь у дверного косяка. — Мне сказали…
— А вы, наверное, Настя Суслова? — Она неожиданно приветливо улыбнулась. — Проходите, готовьтесь. Я сейчас приглашу концертмейстера…
Пока я поправляла перед зеркалом узенькие лямочки и проверяла, правильно ли надеты пуанты, в дверь постучали. А потом в класс заглянула Анастасия Серебровская:
— А Надежда Ивановна?..
— Она сейчас придет! Вышла на несколько минут…
— Ну и отлично! Я ее подожду. — Серебровская в тренировочных брюках и каком-то свитере, завязанном рукавами вокруг талии, прошла к окну и села на стул. — Тебя как зовут?
Я представилась.
— А-а, что-то я про тебя слышала… Это ты, что ли, суперталантливая девочка из экспериментального?
Мне было страшно неудобно, но оставалось только неопределенно пожать плечами.
— А чего ты стесняешься? Молодец! Гордиться надо!.. Не знаю, конечно, как ты танцуешь, но фактура у тебя — что надо! Говорю абсолютно искренне!
Конечно, Анастасия Серебровская могла говорить абсолютно искренне, могла честно радоваться тому, что я молодец. И выражение ее миловидного личика сейчас сильно отличалось от кислой мины Артемовой, похлопывающей меня по мокрой от пота спине и скучно замечающей: «Да, действительно классно. Прав Георгий Николаевич: ты из нас самая талантливая!» Но что был мой предполагаемый талант по сравнению с талантом Серебровской?! Она с недосягаемой высоты своей одаренности несомненно могла восторгаться примитивными успехами девочки из хореографического. Но уверенности мне это, честно говоря, не добавляло.
Серебровская, отведя в сторону правую ногу и сильно натянув подъем, разминала стопу. А я исподтишка разглядывала ее профиль. Она и в самом деле была немного похожа на белочку. Черноволосая, маленькая, со слегка вздернутым носиком и аккуратными темными губками, Анастасия, конечно, не являла собой идеал красоты. Но была в ней какая-то невыразимая прелесть, которую даже я — женщина — не могла не чувствовать… И, кроме того, я ощущала бы к ней симпатию, будь она даже уродиной. Серебровская танцевала с Алексеем. И этого было вполне достаточно. В последнее время ее начали активно двигать в примы, и Иволгин, как постоянный партнер, иногда двигался вслед за ней. Ах, как помогала она ему на сцене! (Я взглядом полупрофессионалки уже могла это замечать.) Как поддерживала легкой улыбкой и сглаживала неудачные моменты! Серебровская была не просто хорошей балериной, она была другом моего Леши…
Третьякова с концертмейстершей появились через пару минут. Моя тезка быстро поднялась со стула и подошла к Надежде Ивановне со смиренным видом прилежной ученицы.
— Надежда Ивановна, — она по-детсадовски поковыряла носком пол, — вы не уделите мне минут пятнадцать? Просто я тут над Ширин работала…
— Да, но у меня сейчас девочка…
— Конечно-конечно, я подожду!
Интуиция подсказала мне, что нужно проявить ученическую этику.
— Надежда Ивановна, если нужно, я могу подождать в коридоре…
Третьякова взглянула на меня с явным одобрением и пожала плечами:
— Зачем же в коридоре? Можешь посмотреть. Тебе, я думаю, будет полезно…
А потом Серебровская танцевала вариацию Ширин из первого акта. Легкая и грациозная, как козочка, она едва касалась пола, и казалось, солнечные искры вот-вот брызнут из-под ее розовых пуантов. Руки ее, выразительные и изящные, то изламывались прихотливым восточным жестом, то просто и нежно молили о любви.
— Прыжок еще отточеннее, еще бисернее! — с ударением на слове «еще» заметила Третьякова, когда Анастасия закончила. — В общем, неплохо. Но ты же сама видишь слабые места. Работай!
