Катрин Панколь - Черепаший вальс
— Надо поскорей развести кутерьму с подарками. Мы только что из клиники, это было ужасно.
— Стол накрыт. Индейка почти готова, через двадцать минут можно садиться. А потом подарки.
— Нет! Сперва подарки. Он тогда немного развеется. Поужинаем потом.
— Ладно, — согласилась она, удивленная его властным тоном.
— А Зоэ нет?
— Она у себя в комнате, сейчас позову…
— А ты-то как?
Он взял ее за руку, притянул к себе.
Она почувствовала тепло его тела под влажным шерстяным пиджаком, ее уши вспыхнули; она поспешно затараторила, скрывая замешательство: да-да, ничего, будь добр, разожги камин, а я пока переоденусь и причешусь. Он прижал палец к ее губам, постоял с минуту, пристально глядя на нее — Жозефине показалось, что прошла целая вечность, — и со вздохом сожаления отпустил.
В камине потрескивал огонь. На паркете, выложенном елочкой, сияла груда подарков. Компания разделилась на два лагеря: взрослые предвкушали лишь радость дарить и втайне надеялись, что не промахнулись, а молодое поколение нетерпеливо ожидало, сбудутся ли его сокровенные мечты. Одни слегка тревожились, а другие гадали, придется ли скрывать разочарование или можно будет предаться бурному и искреннему восторгу.
Жозефина не любила ритуал раздачи подарков. Каждый раз она испытывала какое-то необъяснимое разочарование, как будто разбивалась иллюзия бескорыстной любви, и каждый раз оставалась в уверенности, что не сумела выразить всю свою любовь. Ей хотелось разродиться горой, а на поверку почти всегда выходила мышь. Уверена, Гэри понимает мои чувства, сказала себе Жозефина, поймав его пристальный, ободряющий взгляд, говоривший: «Давай, come on[39], Жози, улыбнись, Рождество все-таки, ты нам весь вечер испортишь своей похоронной миной». «Что, так заметно?» — глазами спросила Жозефина, удивленно вздернув брови. Гэри утвердительно кивнул. «ОК, постараюсь», — кивнула она в ответ.
Она повернулась к Ширли, которая объясняла Филиппу, в чем состоит ее деятельность по борьбе с тучностью школьников.
— В мире каждый день умирают восемь тысяч семьсот человек, и все из-за этих торговцев сахаром! В одной только Европе что ни год становится больше на четыреста тысяч тучных детей! Сначала они морили рабов на плантациях сахарного тростника, а теперь взялись за наших малышей и обсыпают их сахарной пудрой!
Филипп успокаивающе поднял руку:
— Может, ты слегка преувеличиваешь?
— Они лезут в каждую щель! Ставят автоматы со своей газировкой и шоколадками в школах, у детей портятся зубы, они жиреют! Еще бы, там такие бабки крутятся! Просто позор! Тебе надо вложиться в это дело. В конце концов, у тебя сын, его это тоже касается.
— Ты считаешь? — спросил Филипп, взглянув на Александра.
Мой сын скорей погибнет от тоски, а не от сахара.
Первое Рождество Александра без матери.
Первое Рождество без Ирис за долгие годы брака.
Их первое холостяцкое Рождество.
Двое мужчин лишились женского образа, который так долго царил в их душах. Из клиники они вышли молча. Так же молча, руки в карманы, прошли по усыпанной гравием аллее, не отрывая взгляд от собственных темных следов на белой изморози. Двое сироток из приюта. Обоим очень хотелось взяться за руки, но они держались молодцом. Прямые, полные достоинства, окутанные горем, как плащом.
— Шесть смертей в минуту, Филипп! И тебе все равно? — Ширли тоже взглянула на угловатую фигурку Александра. — Ладно, ты прав: ему есть куда толстеть, я утихаю. По-моему, кто-то говорил, что пора открывать подарки?
Александр, казалось, не замечал груды блестящих пакетов под ногами. Его отсутствующий взгляд все еще блуждал там, в другой комнате, пустой и мрачной, где лежала безмолвная, бестелесная мать, сжимая на груди тонкие руки. Она разняла их на миг, лишь чтобы попрощаться с ним. «Приятно вам повеселиться, — прошипела она, почти не разжимая губ. — Если вам дадут время и возможность, вспомните обо мне». Александр ушел, унося в себе ненужный поцелуй, который хотел подарить матери. Глядя на пляшущие в камине языки огня, он пытался понять, почему мать так холодна. Может, она его никогда не любила? Может, вовсе не обязательно любить своего ребенка? От этой мысли в его душе разверзлась такая бездна, что у него закружилась голова.
— Жозефина! — крикнула Ширли. — Чего мы ждем? Пора открывать подарки!
Жозефина хлопнула в ладоши и объявила, что сегодня в порядке исключения подарки разрешается открыть до полуночи. Зоэ и Александр будут по очереди изображать Деда Мороза — наугад вытаскивать из кучи коробки и свертки. Рождественский гимн разнесся по комнате, набросив на печальный вечер священный покров. «Ночь тиха, ночь свята, в небесах горит звезда…» Зоэ зажмурила глаза и протянула руку.
— Гортензии от мамы, — объявила она, вытащив длинный конверт. И прочла надпись: — Счастливого Рождества, любимая моя девочка.
Гортензия схватила конверт и открыла — с некоторой опаской. Что там? Открытка? Назидательная записка с объяснением, что жизнь в Лондоне и учеба стоят дорого, что мама и так выложилась по полной программе, а потому новогодний подарок будет чисто символическим? Напряженное лицо Гортензии разгладилось и засияло, словно в нее вдохнули целое облако удовольствия: «Купон на день совместного шопинга, солнце мое». Она бросилась матери на шею.
— Ой, мамочка, спасибо! Спасибо! Как ты угадала?
Слишком хорошо я тебя знаю, хотела сказать Жозефина. Знаю, что безоговорочно, без всяких трений и умолчаний, нас может объединить лишь одно — неистовая гонка за покупками, пиршество трат. Она промолчала, растроганная благодарным поцелуем дочери.
— И пойдем туда, куда я захочу? На весь день? — изумленно спросила Гортензия.
Жозефина кивнула. Она угадала точно, хотя ее немного печалила собственная прозорливость. А как иначе выразить свою любовь к дочери? Почему она выросла такой жадной и пресыщенной, что только надежда провести целый день в магазинах может вызвать у нее прилив нежности? Что тому причиной — скромный образ жизни, который ей пришлось вести, или наше жестокое время? Нет, нельзя все списывать на эпоху, на других. Я тоже виновата. Моя вина родилась в ту минуту, когда я впервые не сумела понять и утешить ее, откупившись подарками. Я любовалась изысканным изгибом платья на ее стройной талии, изяществом облегающего топика, ее длинными точеными ножками, обтянутыми узкими джинсами, — а она радовалась подношениям, которые я складывала к ее ногам. Меня ослепляет ее красота, и я хочу оттенить ее, чтобы скрасить раны, нанесенные жизнью. Куда как проще творить этот мираж, чем дать совет, быть всегда рядом, залечить душу — для этого я слишком неуклюжа. Мы обе расплачиваемся за мои ошибки, дорогая моя, красавица моя, как же я тебя люблю…
