После развода. Бывшая любимая жена (СИ) - Томченко Анна

Когда я все это высказал Галине, она устроила такой скандал в ресторане, что я только сидел и ухахатывался, это надо было просто видеть, а потом пришло время, что смех закончился и необходимо было решить что-то.

И самое правильное и логичное решение в этой ситуации было то, что я должен был вернуться.

И не потому, что я безумно любил Устинью, хотя я её безумно любил, но вернуться я должен был как раз-таки вопреки этой любви.

Я уходил, потому что я её любил, чтобы не причинять ей боль. Чтобы она не чувствовала ни яда предательства, ни моей лжи, а возвращался из-за того, что я не мог её оставить в такой ситуации. Я- то думал как наивный идиот, что она все-таки последует голосу разума и сделает аборт, но нет.

Где голос разума и где долгожданная мечта, девочка?

Ещё после рождения Родиона все родственники, которые приезжали поздравлять, так прямолинейно намекали на то, что, ну, теперь точно девчонку надо, что мне кажется, у неё это отложилось на подкорке.

Я ещё помню, как мы с Сочи, когда Родиону было чуть больше пяти, возвращались, и Устинья, мечтательно прикрывала глаза, рассказывая мне о том, что было бы неплохо, если бы у нас родилась дочь.

Но как-то то бизнес, то дела, то карьера, то пацаны начали выпускаться из школы, потом поступать, все это затягивалось, и в какой-то момент мне даже показалось, что Устинья давно отказалась от этой идеи.

Но на самом деле мне только показалось.

Потому что Устинья была настроена так решительно, что она не слышала никого.

Она игнорировала меня, и даже в момент, когда я приехал и стал объяснять, что нам обязательно надо сойтись, она не проявила никакого желания идти на дальнейший контакт, она была рассержена, она была убита горем.

Но я понимал, что дело оставлять так нельзя.

А если ребёнок родится и с ним будет что-то не то? Она должна на себе это тащить?

Нет!

Это же мой ребёнок.

И внутри, и в груди теплилась надежда, что это же мой ребёнок, а мой ребёнок не может быть слабым.

Я же точно знал, что он будет с моим характером, будет бороться.

И очень дерьмово, что я приговорил его к смерти ещё в самом начале, просто тупо от того, что страхи наши иногда сильнее нас самих.

Я понимал, что на всякий случай, если что-то пойдёт не так, я должен быть рядом с Устиньей. Я должен её держать. Я должен не дать ей упасть.

Это самое страшное, когда болеет ребёнок.

У меня сердце обливалось кровью в моменты, когда Устинья переживала либо за Назара, либо за Родиона.

Господи, когда они подхватили ветрянку, это же была вообще жесть такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Оба температурили под сорок. Устинья бегала из одного угла в другой, не могла найти в себе силы, чтобы успокоиться. Еще ни одна мазь не помогала от этих волдырей. И да, тогда не один раз за ветрянку мы катались в больницу по ночам с температурой из-за того, что было страшно.

Ребёнок не пил, ребёнок не ел, ребёнку ничего не хотелось, и Устинья, стискивая мои пальцы.

Хрипло произносила:

— Это может быть обезвоживание, Адам, это, это очень страшно.

И нет бы ей, как медику, самой поставить капельницу, но почему-то оказывается, медики в самых фатальных ситуациях безумно беспомощны. Ни одна женщина не отличается хладнокровием в момент, когда болеет её ребёнок, это закономерность.

И я, как только представлял, что, упаси боже, малыш, родится с каким-нибудь пороком сердца или, я не знаю, с недостаточной хромосомой Устинья не выдержит этого, и я этого тоже не выдержу, потому что это мой ребёнок.

Я не смогу остаться в стороне.

Так зачем тогда? Зачем тогда насиловать всех, если можно решить проблему иначе.

Я понимал, что я прощения не заслужу.

Я не достоин прощения, но я хотел быть просто рядом.

Она ещё демонстративно что-то кричала по поводу раздела имущества и всего такого.

А меня это бесило, потому что, да, в смысле, какой раздел имущества? Я ничего у неё не отбирал. Я не хотел, чтобы она, как нищенка, скиталась или милостыню просила.

Господи, да у меня вообще этого в голове не было.

Я готов был отдать ей все, но не было раздела имущества, потому что я прекрасно понимал, что она не вывезет.

Она клиники вывести не могла после развода.

Как ещё можно было доверить женщине в расстроенных чувствах махину коммерческого дела?

Никак.

Я понимал, что надо вернуться.

Потому что если что-то пойдёт не так…

Да ничего не может пойти не так!

Костьми лягу, но своего ребёнка не брошу, вытащу из любой задницы.

Когда я позвонил, предложил поужинать, она тихо сказала:

— У меня будет мальчик.

Я вдруг понял, что меня не держит.

Я выронил мобильник из пальцев и опустился на колени и, наверное, впервые в жизни, действительно впервые в жизни я произнёс чуждые для меня слова.

— Господи. — Прикрыл глаза. — Господи, отец всевышний. Душой своей прошу. Пусть мой ребёнок родится здоровым. Пусть моя жена не пострадает. Господи, все что угодно отдам. Только прошу, пусть с ней все будет хорошо. Пусть мой ребёнок родится здоровым, сильным. Господи, я тебя умоляю. Душу свою грешную отдаю тебе, только пусть моя жена будет в безопасности, пусть мой младший ребёнок родится здоровым, я умоляю…

Глава 52

Устинья.

Я неверяще смотрела на Адама и не понимала, что вообще происходило.

— То есть, тебе было сложно сказать мне о том, что у тебя непроходимость вен и поэтому все вышло так, как вышло? — Расслабленным тихим голосом переспросила я и ощутила, как между рёбер противно потянула такая неприятная боль, как ощущение голодного желудка, что ли.

Адам отвёл глаза.

— То есть ты понимаешь, что ты трус?

Адам вздохнул.

— То есть ты понимаешь, что у тебя жена лежит с угрозой выкидыша. У тебя мать в больнице. Младший ребёнок с разрушенной семьёй. У тебя старший ребёнок сидит и молится не зная чего ожидать, родит его жена или нет? И все это только потому, что ты трус.

Адам прятал от меня глаза. Не хотел смотреть и я понимала, что сейчас, какие бы слова я не сказала, он все равно найдёт как выкрутиться.

— Давай мы не будем бросаться такими словами. Семью Родиона рушил не я. Точно так же, как и за Назара отвечал не я. Ты и мать— моя ответственность. Но несмотря на то, что в этом списке ты и мать— моя ответственность, я никакую другую ответственность с себя не снимаю. Я прекрасно понимаю, что все разрушено и собрать смогу лишь только я.

— Конечно только ты. — Моргнула я, отпуская горячие слезы на волю. Потому что это ты побоялся сказать мне о том, что проблемы. Потому что ты трясся над своими яйцами, как не знаю над чем. Потому что ты в злости пошёл и переспал с какой-то девкой, которая сейчас беременна.

— Да не от меня она беременна. Как ты этого понять не можешь?

— А у тебя уже есть доказательства того, что не от тебя она беременна?

Адам ударил по подлокотнику кресла ладонью и тяжело вздохнул:

— Устинья, я не последний идиот. Я не тот мудак, которого можно развести на бабки, только из-за того, что один раз что-то где-то там было. Не надо на меня навешивать непонятно какие обязательства. Я прекрасно уверен в том, что у неё нет никаких прав.

Я поморщилась, откинулась на подушку и покачала головой.

— Знаешь, а она приезжала ко мне. Разговаривала. Говорила о том, что видимо, что-то действительно не так у меня в браке, раз в какой-то момент ты оказался с ней в постели.

— В какой, твою мать, постели Устинья? Услышь меня. Не было никакой постели! Ты понимаешь, что я её прижал тем, что мне плевать на все. Пока не будет теста днк, пусть хоть в отцы Римского Папу записывает. Мне плевать.

— А если там твой ребёнок?

Адам зажал переносицу пальцами.

— Там не может быть моего ребёнка.

— С ней ты поступишь так же, как со мной? Отправишь на аборт?

Адам зарычал. Я не понимала, зачем это спросила. Видимо просто хотела уколоть, что меня он беременную не пожалел.