Сойкина Ворона (СИ) - Чередий Галина Валентиновна
Женька сорвалась с места и принялась выхаживать по кухне. Плечи снова опущены как от огромной тяжести, ссутуленная, даже ростом стала мигом меньше казаться и такой какой-то измученной, дерганной. Даже ее так вставлявшая меня изящность стала казаться изможденностью чрезмерной, явной печатью истощения морального.
– И как раз мама с работы пришла, подтвердила. Так… как про между прочим… Да, не родная… – Воронова взмахнула руками тонкими, точно как птица подбитая крыльями, и прижала обе ладони к животу, как будто дурно ей было, и продолжила все более торопливо, громче, отрывистее: – И сразу же перешла к тому, как я на Гарика поглядываю. Мол, заметила она… Якобы я сама ему в глаза лезу… Чуть ли не веду себя, как последняя шалава. А сестра из-за этого страдает. Сестра страдает!
Льдина последнее почти выкрикнула, и мне показалось – сейчас как схватит табуретку и в окно хернет или об пол. Таким гневом от нее пахнуло – как жаром от костра выше головы.
– Оказывается, и его родители, и наши уже и дату свадьбы назначили, – голос Женьки просел, и появилась отчетливая хрипота, как от долгого крика. – Готовиться начали. И поэтому я просто обязана прекратить любые поползновения. Понять должна – Гарик Лариске уже почти что муж. И неплохо бы, мне из дому свалить. Взрослая уже и у бабушки жилплощадь пустует. Уйду и соблазна поменьше станет, и места встречаться, и жить потом молодым побольше. У нас же с сестрой комната была одна на двоих.
Ты, Гарик, мудак редчайший. Предкам, видать, возразить не решался, в открытую к одной сестре таскался, а втихаря к другой шары катил, сученок. Может, и вовсе надеялся одной жопой на двух стульях усидеть.
– Я взорвалась. Накричала на маму. Впервые в жизни. Кричала, что ей вообще плевать на мои чувства… Я только что узнала о том, что не родная им, а она о Лариске как всегда печется. А она ответила… – горло таки подвело Женьку, и она закашлялась и, тормознув в своих метаниях у кухонной раковины, хорошенько приложилась к крану, так, что пришлось ей даже отдышаться. Утерлась и продолжила гораздо тише.
– Она ответила – ну естественно, она же мой ребенок. Она ее ребенок, а я? Не помню что я там еще ей наговорила: и что всегда и все лучшее Лариске, любой каприз, а мне только всегда – потерпи, ты же старше. И что мама меня толком и не замечала, и то, что Гарику я нравлюсь, я, а не сестра. А мама мне на все – ты отступишься, это парень для твоей сестры, и точка. Ну, я и убежала тогда. И тут меня зареванную, как назло, Гарик во дворе и перехватил. А я ему в лоб – давай распишемся!
А трусливое чмо, конечно же, тут же обеими культяпками и ухватилось за упавшую с неба удачу.
– Заявление мы в тот же день и подали, и вещи я собрала и ушла от родителей, но не к бабушке, а на квартиру, которую Гарик снял для меня. Там мы и встречались до росписи. Я ни с кем из семьи тот месяц не общалась, только уже по факту пришли и объявили, что мы женаты. Во мне все эти дни гнев такой кипел, и хотелось… хотелось обязательно лица их увидеть. Торжества хотелось. Показать, что взяла и наконец отстояла что-то для себя, отобрала. Что в кои-то веки мне тоже перепало хорошее, даже лучшее. Меня выбрал мужчина, значит, я лучше, а мама никогда этого не замечала.
Льдина отошла к окну и осталась там стоять, спиной ко мне, а голос ее звучал все глуше и тише.
– Но все дальше полетело к черту. Выяснилось, что Гарик никому ничего не рассказал до сих пор и по умолчанию продолжал считаться женихом моей сестры. – Ага, а я ведь знал, знал, что этот Гарик – красивый и идеальный вариант – распоследней паскудой окажется! – Скандал разразился безумный, Лариска в истерику беспросветную впала, родители с обеих сторон категорически против. Короче, первая брачная ночь у меня была в той еще атмосфере. А утром узнали, что Лариска таблеток наглоталась. Двое суток ее пытались откачать, но спасти не удалось – отказали почки и сердце.
Желание подойти и обнять ее со спины, закутать в свои лапы стало почти непреодолимым, но я заставил себя сидеть и слушать.
– Моя сестра умерла. Причиной ее смерти стала моя злость и зависть к тому, что ей всегда доставалось лучшее, и ее любили больше. Ну что, Сойкин, достаточно развернутое объяснение почему меня хорошим человеком считать нельзя? – она не обернулась, продолжая неотрывно глядеть в темноту за оконным стеклом. – Или мне добавить, что и тогда, и сейчас во мне не одно только чувство вины и раскаяние, а все так же гнев и жалость к себе борются? Я не могу смириться с тем, что семьи у меня больше нет, и я хочу выпросить когда-нибудь прощение у мамы и отца за свой поступок. Я отняла у них дочь, а мне себя тоже жалко, понятно? Я хороший человек после этого?
– А куда делся миляга Гарик? – спросил, проигнорировав ее провокационный вопрос.
– Что? – Женька вздрогнула и все же обернулась, посмотрев на меня немного растерянно.
– Гарик, из-за которого это говно и закипело, куда он делся?
– Да какая разница! – взмахнула Женька руками, глядя на меня потрясенно, как на существо, не понимающее элементарнейших вещей. Не-а, Льдина моя, это ты кое-чего не понимаешь. – Не в нем дело! Не он виноват, а я! Это я …
– Что ты? – все, лимит моего смирения исчерпан. – Ты, соплячка восемнадцатилетняя, целенаправленно соблазняла двадцатипятилетнего козла с яйцами за спиной у своей сестры? Ты делала это?
– При чем тут… – начала Женька, но хорош, я уже наслушался.
– Или это ты как-то заслужила несправедливое отношение со стороны своей приемной матери? Чем? Тем, что эта эгоистка взяла тебя младенцем, чтобы замазать рты окружающим и решить свои проблемы?
– Не смей! Она мама моя! – сжав кулаки, Льдина шагнула ко мне, и я изготовился уже выхватить, но не замолчать. – Они с папой взяли меня…
– И что, Жень? Взяли, кормили-поили-одевали? А любить не обязаны были?
– Да откуда тебе знать, любили или нет!
– Оттуда, что вот такой гнев и боль только на том месте, где любви не было, и могли вырасти.
– Не приплетай сюда такое, ясно? Что ты вообще можешь знать о таком? У тебя права нет судить моих родителей! – сорвавшись на крик, ткнула Воронова в меня пальцем.
– Да клал я на права, Жень! – шагнул уже сам навстречу, готовый, если придется, сражаться с ней самой за нее же. – Все кругом белые и пушистые, а ты одна конченая? Какого хрена, Жень? Если ты на себя так мастерски вину вешаешь, то будь добра и чужую честно разглядеть. И на мой дилетантский взгляд, на тебе ее куда как меньше, чем на родителях и том же Гарике – чмошнике трусливом, что не удосужился четко и однозначно разорвать отношения с твоей сестрой, а потом уже с тобой мутить.
– Это я предложила расписаться!
– Ага, прямо к стенке приперла и под дулом пистолета в ЗАГС повела. Повторюсь – он был старше и так-то особь мужеского полу, чисто условно, как по мне. А мужики должны свои мысли и намерения доносить до окружающих внятно и однозначно. Жениться не буду! Люблю другую! Вот так, Жень. А родители твои должны были любить тебя всего лишь. И такого трындеца бы не вышло тогда, уверен.
– Серьезно? – практически оскалилась Женька мне в лицо. – Всего лишь любить? Ты много знаешь тех, кого можно обязать любить кого-либо? Тем более такую, как я. С какой стати меня должны были полюбить чужие люди, если родные поспешили избавиться как от мусора и обузы, как только на свет появилась, и по сей день знать и помнить не хотят? Даже приплатить за это готовы были.
Спросить – откуда еще и эта гребаная информация у нее, не успел. Громко и пронзительно заверещал зуммер тревожки из моей комнаты, и буквально через секунду, только мы с Женькой сорвались с места и метнулись на выход из кухни, в районе входной двери что-то оглушительно грохнуло раз и еще, еще. Вылетев в коридор, я увидел что дверные створки перекосило, сквозь образовавшиеся щели валит очень густой, непроглядный желто-коричневый дым, а кто-то продолжает долбиться с той стороны с явным намерением войти без приглашения под прикрытием дымовой завесы.
