Нелида Пиньон - Сладкая песнь Каэтаны
Данило потер руки. От выпивки по телу разлилось блаженство, тем более что Франсиско считал его человеком, достойным особого обхождения. Если бы за выпивку пришлось платить, его скудных сбережений не хватило бы.
– Пора бы уже Бразилии ценить своих артистов, – продолжал обольщать его Франсиско.
Данило, сев на любимого конька, не обратил внимания на слова буфетчика.
– Каэтана уважительно относится к чужим произведениям: изменяет пять-шесть фраз, и всегда с полным основанием. Что до писем, она их никогда не любила. После записки, которую она оставила Полидоро в день бегства, написала только письмо, возвещавшее о ее прибытии в Триндаде. Каэтана никогда не хотела стать писательницей, впрочем, это занятие малопривлекательно. Как только она вышла из младенческого возраста, ее единственным желанием было играть на сцене: она ведь из артистической семьи. Веспасиано, воспитавший ее, гордился тем, что у него никогда не было постоянного дома. Он кочевал, подобно улитке тащил свой дом на горбу. Да и мы такие же: порой не знаем, в какую еще бразильскую дыру сунуться.
Франсиско высоко оценил речь Данило, чуточку многословную, но в хорошем ритме. Тот как будто выступал на сцене: рисовал действительность резкими мазками, как бы заставляя сопереживать то, что происходило с ним на сцене и за ее пределами. Давно не попадался ему такой разговорчивый человек, способный снабдить его интересными новостями, которые можно сразу же распространять.
– Угощайтесь, Данило, не стесняйтесь. Тот, кто платит, может купить половину Триндаде, – говорил он, снова наполняя ведерко со льдом.
Князь Данило пил жадно, извергая словесный фейерверк:
– Вы были знакомы с дядюшкой Веспасиано? Он основал театральную группу «Пилигримы», которая, к сожалению, больше не существует. А была знаменита по всей Бразилии.
Данило возвращался к прошлому Каэтаны, которое было и его прошлым, хотя считал эту тему неблагодарной. Всякий раз вспоминались новые факты, к ним надо было прилаживаться.
– Трудно говорить о тех временах, когда мы блистали по всей Бразилии. Не хватает мне книжной учености, мало я учился. Помню только отдельные истории, не связанные между собой, поэтому приходится прибегать ко лжи. Так поступают все артисты. Верно ведь, что мы любители соврать?
Данило пил виски – напиток, к которому он не привык, – как если бы это была кашаса. Набухшие веки показывали, что он перебрал.
– Без лжи мы пропадем, Франсиско. Только благодаря лжи верим мы в воспоминания, которые сами приговорили к забвению. И что было бы с нами без иллюзорной любви, без ложной сытости? Только ложь согревает одиночество.
Взгляд Франсиско, поначалу льстивый, теперь призывал Данило умерить жадность к выпивке.
– Не притворяйтесь, Франсиско. У вас лицо человека, у которого нет жены в постели и горячего ужина в духовке. Не отпирайтесь. Иначе вы не стали бы столько времени слушать меня.
Франсиско прикрылся снисходительной улыбкой и посмотрел на бутылку. Он охотно прощал собеседнику его слабости, крайности актера были ему по душе. Нет, жизнь не противопоставит их друг другу.
Данило закрывал глаза, воображая, что откроет их при свете мощных прожекторов на сцене с поднятым занавесом и публика будет аплодировать, вызывая его на бис. А ему надо было добраться до эпилога.
– Вы правы, – печально сказал Франсиско, – всякий рассказчик – человек одинокий. – Меж тем он не возражал бы, если бы Данило продолжал свои бурные излияния: его запас новостей давно истощился, ему уже было нечем увлечь посетителей. Он повторялся, всем надоедал, поэтому срочно были нужны новости, которые обретали бы достоверность, лишь будучи окружены ядовитым ореолом лжи и злословия.
Данило растрогался: давно уже искал он друга, искреннего и надежного, сохранившего совесть.
– Я буду закапывать себе виски пипеткой, это поможет. Вы удовлетворены? – От хохота грудь его сотрясалась. Разбухшие от прилива жизненных сил соски, казалось, вот-вот проткнут хлопчатобумажную майку.
Однако, заметив, что Франсиско погрустнел, перестал смеяться, попытался переменить тему.
– Здесь у вас, в Триндаде, все только ходят на двор да лезут на баб. Газет не читают, не слушают «Новости», чтобы узнать, что там готовят нам вояки в нашей столице.
Выпивка побуждала к тому, чтобы показать свое превосходство, подчинить себе Франсиско, доверие которого к рассказам Данило все возрастало.
– Вы знали Веспасиано? Если не знали, то от вас сокрыта половина завязки. Странная штука человеческое воображение. Мы смотрим на чудеса мира на основе того, что видели в своем приходе. Недалеко мы ушли от охотников за головами, которые упрямо стараются сделать из человеческого черепа миниатюрную копию.
Данило улыбнулся, показав пожелтевшие от никотина зубы. Он добросовестно обольщал Франсиско, добиваясь, чтобы тот поверил его сказкам в полном соответствии с законами сценического искусства, составляющего самую суть театра. В конце-то концов, он состарился, занимаясь этим ремеслом, а в последние годы его связывало с Каэтаной довольно прочное товарищество, хотя иногда они были жестокими и нетерпимыми по отношению друг к другу. Когда публика уставала от сцен, в которых участвовали только два артиста, они выходили на сцену поочередно. Каэтана разражалась страстными монологами, такими естественными, что они казались криком ее души, а он пел под гитару и играл роль одинокого паяца в изгнании, пользуясь импровизированными примитивными жестами.
– Я видел Веспасиано всего один раз, на арене цирка, – сказал Франсиско.
Тогда его уверяли, что искусство Веспасиано построено на противоречиях. Он стремился смешать чувства зрителей, окутать их прозрачным покровом иллюзии и поэтому плакал, чтобы вызвать смех, и, наоборот, смеялся, чтобы довести публику до слез.
Чтобы скрепя сердце выставить себя в смешном свете, Веспасиано надевал кольчугу, особенно выделявшую его вспученный живот. При виде с трудом запиханного в кольчугу пуза публика оживлялась. Тогда Веспасиано подавал знак, чтобы ему переслали перекладину трапеции. Вцепившись в нее, но стоя на твердой земле, он делал вид, будто подвергается опасности, бегал по арене, якобы спасаясь от смерти, и торжественно призывал публику помолиться за него. Затем приказывал убрать предохранительную сетку, а сам стоял на твердой земле.
– А вас я не помню, – добавил Франсиско.
– В ту пору я был тощий. Волосы у меня были длинные, и папа римский еще не удостоил меня благородного звания.
Почуяв сильный спиртной дух, Франсиско тут же спроворил тарелку обильно политого жиром жареного картофеля.
