Мария Нуровская - Другой жизни не будет
— Но компашка-то одна была, а?
Кровь ударила ему в голову.
— На самом-то деле это ты должен объяснить, что вы со страной натворили. Мы шли медленно, шаг за шагом, но каждый шаг был вперед. А вы лбом стены прошибаете, шею ломаете.
— Кто это „мы“?
— Твое преступное поколение. Дачи, машины, все за деньги налогоплательщиков.
— Что-то ты, отец, перепутал. Мы еще не в Америке. А кроме того, когда тот, в красивом костюме, речи произносил, что я о жизни знал?
— Тебе уже двадцать с лишним было.
— Но также было и равнение налево.
— Как постелешь…
— И прекрасно мне спится. Раз только в августе глаза открыл.
Он с пренебрежением махнул рукой. Высказывания сына его раздражали.
— Говорил же я тебе, что этот ребенок так и не научится ходить.
— И легче тебе с этим жить?
— Не об этом речь, легче мне или труднее, а о том, что мы, как народ, не умеет выводы делать. Из года в год повторяется один и тот же сценарий. Это опасно, никакой надежды.
— Не бойся, папашка, в говне ведь теплее сидится, может, поэтому мы с удовольствием туда возвращаемся.
После ухода сына он долго еще не мог прийти в себя. Его мучил вопрос, откуда в Михале столько враждебности. Почему тот никогда не упускал случая бросить ему упрек. Может, из-за его поступка и ссоры после тринадцатого декабря. Сын входил в „Солидарность“, но был пешкой, поэтому его оставили в покое. С введением военного положения развернул свою деятельность. Пришел к нему с просьбой спрятать какого-то парня. Он отказался. Михал настаивал, твердил, что он абсолютно ничем не рискует, что квартиру его никогда и никто трясти не станет.
— Не буду, и не потому, что за шкуру свою боюсь, — отрезал он.
— Тогда почему?
— Этим я бы перечеркнул всю свою прошлую жизнь.
— Ты давно уже сделал это, — разозлился Михал и, выходя, с силой хлопнул дверью.
„Казик навестил меня в больнице. Сел у кровати, расстроенный какой-то.
— Ну и дел ты понатворила, — говорит. — Хорошо, что меня предчувствие не подвело.
А я этот день начала, как всегда. Дом к приезду внука готовила. Думала даже в парикмахерскую сходить, волосы в порядок привести, чтобы на человека похожей стать. А тут звонок у калитки. Смотрю, чужая женщина, немолодая. В черной шляпе. Что-то во мне шевельнулось, может, она мать невестки моей, с канадской границы приехала. Оказалась сестрой. Родители больны очень, на похороны не могли приехать. Поговорили. Как Стефанек, спрашивает.
— Тяжело ему, — говорю, — без жены.
А она добавляет:
— И без ребенка.
— Я бы на нем еще крест-то не ставила, — отвечаю. — Вы еще увидите, какой парень вырастет. Все Гнадецкие потолок головой прошибают.
Она молча смотрит на меня. И я тоже говорить перестала.
— Стефанек написал, что ребеночек мертвым родился. Письмо это в сумке у меня лежит.
Я показать его прошу. А в это время телефонный звонок раздается. Это Казик звонит. Говорю ему, что гость у меня. Очки на нос и за письмо Стефанка.
Разговор потом никак не клеился. Она: что же вы, разве не знали, как же так? Знала, не знала, может, не хотела знать. В голове у меня шуметь стало. Даже угостить ее не смогла. Вижу только в окне, как сестра Янки калитку за собой закрывает и в своей черной шляпе по улице уходит, не оглядываясь. Хочу повернуться, назад вдруг потянуло, а за мной что-то красное и мягкое. Не почувствовала падения. Казик меня на полу нашел, вызвал „скорую“, за три минуты приехали. Говорит, что ему голос мой по телефону странным показался, он места себе найти не мог. Ну, в машину и приехал.
— Я же им говорил, что обман тебя быстрее, чем правда, убьет. Но Стефанек говорит моей: нужно человека постепенно подготовить. Вот и случилось.
— Спасибо тебе, Казик. Ты всегда больше других меня понимал.
Как все в жизни складывается. Сначала сама с больными сидела, теперь со мной сидит медсестра. Стефанек выкладывается. Шестьдесят долларов в день платит. Училась заново ходить. Два физиотерапевта помогали. Один поляк с последней эмиграции. Не знает еще, останется ли тут. Жена и ребенок у него в Польше. Тащить их сюда, так вроде и не на что. Я понимающе головой киваю.
— Я тоже знаю, что такое карточки, была не старше вас, даже моложе.
Уже ходить стала, но ног от пола не отрываю. Стефанек говорит, как японка, остается веер купить.
Роберт приехал. Сын на работу, а мы с ним целый день вместе. В „тысячу“ его играть научила, карты еще из Полыни привезла. Знаешь, говорю, сон у меня навязчивый. Бегу я изо всех сил, аж задыхаюсь. Шаги свои слышу. Все быстрее и быстрее. И не знаю, куда несусь. Это меня больше всего мучает, куда я так бегу, что мой сон значит?
— Роберт, а ты счастлив?
— А что такое счастье, мама? — Так он меня всегда называет.
— Согласие в мыслях и поступках, — отвечаю я, не задумываясь.
— А в том сне мысли-то за поступками поспевают?
Я в молчании головой качаю. Ответ сам и нашелся.
Последний вечер мы втроем провели. Они что-то рассказывают, смеются. А я на сына своего смотрю. Со стороны кажется, он спокойный и счастливый человек. И только я одна знаю. Не хотел он Янку и сынка этого, а когда потерял их, дыру в нем вырвало такую, что ничем ее не засыпать. Теперь один останется. Я ухожу. Никого другого близко не подпустит. Весь в меня.
Казик хоть на пять минут, да забегает. Медсестра в магазин ушла, я ему и говорю:
— Дай сигаретку.
Испугался сначала, а потом пачку протягивает. Вкус знакомый вдыхаю. В голове закружилось, погасить нужно. Погасила, но тот привкус жизни нормальной во мне остался. Казик все понял, и я ему благодарна за это.
— Знаешь, Казик, я от тебя только хорошее узнала. Прости меня, что иногда…
— Ты для меня красота жизни, Ванда.
— Да ну тебя, я старая женщина, и только.
— Морщинки, разве это важно. Глаза те же самые.
Я головой качаю, и такая грусть во мне, что все прошло и так быстро.
— Знаешь, моя рекламу мне делает, жеребца из меня изображает. Что-то с ней не в порядке. Помог девушке с машиной, сразу вывод — любовница. Для меня только ты одна была и осталась. С первой минуты, как только увидел.
— Да что ты, Казик, все неважно. Я ведь к своим ухожу, поэтому счастлива. Может, и лишнее скажу, только я уже с ними. С Яной, с ребеночком, к Галине возвращаюсь. Стефана ждать буду, наверное, он меня одним прыжком догонит.
Ну и испугала я его. Виду вроде не показывает, но руки затряслись, когда сигарету брал.
— Знаешь, мне бы так хотелось сорвать фрукт какой-нибудь или овощ. Меня это преследует. Но когда помидоры за домом созреют, я далеко уже буду.
