Алексей Чурбанов - Грешники
«Занавес, — с горечью подумал Шажков, — финита ля комедия».
Встал и подошёл к окну. На улице сияло майское полуденное солнце, шумел молодой листвой высокий тополь. Шли беззаботные люди. Блестел канал и не было на нём ни одного туристского судёнышка.
— Я больше так не могу, — сказал вслух Шажков, и ему показалось, что он услышал эхо от собственного голоса. Других мыслей не было.
Дома он автоматически выпил чаю и лёг досыпать, но был разбужен телефонным звонком. Звонил Брик.
— Привет, маэстро! Как самочувствие?
— А как ты думаешь?
— Не отошёл ещё? То-то, не звонишь. И друзья твои. Разбрелись по берлогам, с моей помощью, и ничего вас не интересует.
— Ты чего расшумелся?
— А вот того! Почему люди, когда пьют, целуются, братаются, а потом разъехалась — и всё. И не позвонят. И не интересно им, видите ли, как их собутыльники. Живы ли? Здоровы?
— Ну, не дави на больную мозоль. Живы? Здоровы?
— Моими стараниями. И Софье скажи спасибо.
— Уже сказал.
— Ну ладно. А концертец неплохой получился. Вы с Пташкой молодцы: завели зал. Интернет-тусовка только об этом сейчас и бредит. Фотографии разместили. Интервью. Набери в яндексе «Пташка», «Примавера» и «Факел» — увидишь.
— Сейчас гляну.
— Ладно. Гитару твою я домой забрал, не волнуйся. Отдыхай.
Шажков включил компьютер, вышел в интернет и тут же как обухом по голове получил: везде, где про концерт, там его пьяная потная физиономия — с Пташкой, с рюмкой, с гитарой, с картонным стаканом пива. И глаза — сальные! Слава богу, Совушка сегодня, кажется, прозрела. А Лена? Ей всё ещё предстоит. Что она скажет, когда в Интернете увидит его, взасос целующего молоденькую певичку? Может быть, это и к лучшему, чтобы потом не мучилась. А ты что будешь делать? А?
Шажков резко оттолкнулся от письменного стола и откатился в кресле к платяному шкафу. Он чувствовал себя очень плохо. Не сразу добрался до постели, повторяя, как заклинание, одними губами:
— Я больше так не могу!
— Я больше так не могу!
— Не могу!
Глава 3
1
Про Петербург, в отличие от других благословенных мест в мире, не всякий скажет, что город прекрасен в любое время года. В ноябрьские дождь и темень кажется, что душа покинула его вместе с солнцем, осталась лишь пустая оболочка, не спасающая более от ветров, дождей, наводнений, снежной крупы и прочей здешней напасти. Внешняя городская жизнь теряет самоценность и превращается в обязанность, уступая место внутренней, менее заметной, но не менее напряженной жизни. В каждом втором особняке центральной части Петербурга имеется концертный зальчик, где даром или за небольшую плату выступают какие-нибудь камерные оркестрики, театральные труппы, хоры, солисты, известные и не очень. Открыто множество мелких выставок и вернисажей. Процветает духовная эклектика дворцов культуры, где слушают лекции, учатся музыке, танцуют, занимаются восточными практиками и изучают языки. Эта густота небрендовой культурной жизни характерна, конечно, не только для мёртвого сезона, но именно в нём она приобретает максимальную концентрацию, не будучи разбавленной массовостью уличной и парковой тусовки.
Большинство горожан считают, что ноябрь нужно просто «пережить», но находятся и певцы питерской поздней осени. Это романтически настроенная часть студенческой молодёжи — мальчишки и девчонки, целующиеся обветренными губами где-нибудь на Университетской набережной после последней пары; это фотохудожники готически-депрессивного толка, для которых пойманная в объектив сгорбленная черная фигурка с надувшимся от ветра зонтом на пустынной Дворцовой площади олицетворяет сущность и философию всей нашей бренной жизни. Обычные же люди спешат, спешат домой с ветреных ноябрьских улиц, и лишь случайно, походя, кинув взгляд в темноту канала, увидят страшно близкую к ногам, хлопающую по последним гранитным ступеням ледяную воду, и вместо страха почувствуют восхищение и причастность к не обузданной за триста с лишнем лет стихии. Это записывается кодом в душе каждого питерца, и из этого складывается кому-то близкий и понятный, а для кого-то холодный и закрытый образ типичного жителя нашего города. А чего ж не быть холоду-то и закрытости в характере живущих всю жизнь по щиколотку в болотной воде и в обрамлении холодного камня!
Шажкову рассказывал приятель-москвич о том, что его потрясло при первом посещении Петербурга. В час пик спустился в метро на станцию Нарвская и с удивлением обнаружил безлюдный перрон и полную тишину. Радуясь, что повезло и поедет свободно, завернул за колонну и тут же упёрся в спины людей, ждущих поезда вдоль всей платформы — молча!
Но вернёмся к сезонным метаморфозам.
Зим в Питере в последние годы как таковых не было, поэтому про них и сказу нет. Февраль разве только помянуть тем, что он, хоть и малоснежный, но, как и в прежние времена, пронизывает до костей. Март — ещё не весна, а лишь предтеча: пара-тройка лишних солнечных дней — и только. Всё начинает меняться в апреле. Исчезает снег, ветры на невских набережных приобретают неповторимый аромат открывшегося ото льда моря, и солнечное тепло начинает доставать до тела сквозь тёмный синтепон. Строго говоря, не всё так благостно и в апреле, особенно если весна дружная и снег сходит скоро. Открывающийся слой мусора и собачьих фекалий поражает воображение, убирают, впрочем, быстро, а что не успеют убрать — то превращается в пыль, которую носит по улицам игривый весенний ветер и которая шлейфами тянется за трамваями, и так до первого приличного дождя. В это же время появляются жёлтые цветы, сначала на свалках и в самых мусорных местах, а также сонные бабочки-крапивницы на солнечных сторонах улиц.
Настоящая красота рождается в конце мая и живёт весь июнь. Вот здесь — не зевать. Каждый день — откровение, каждая ночь — на вес золота. Фотографировать не надо, всё равно не передать полу— и четвертьтонов ночных закатов на Неве и каналах. Нужно просто быть здесь.
Июль обязательно подарит несколько дней, а то и неделю невыносимого банного зноя, но город в это время уже опустеет и вновь начнёт заполняться жителями к началу сентября.
Ещё один золотой (в буквальном смысле) сезон открывается в конце сентября — начале октября (может, впрочем, сдвигаться в ту или другую сторону на недельку-другую — год на год не приходится). Это время парков. Хрустальный воздух в сочетании с золотом крон древних лип — квинтэссенция всего прошедшего года, концентрация ощущений и впечатлений здесь доходит до максимума, и она гораздо лучше усваивается, чем в период майского воспалённого недосыпа. Эти благословенные дни знаменуют конец питерского годового цикла, и однажды утром город проснётся под серым одеялом унылых облаков, гонимых северным ветром и разбрасывающих по улицам снежную крупу. Хронометр «обнулится», и всё начнётся сначала.
