Инна Туголукова - Маша и Медведев
22
Маруся тихо поднялась и прошла в свою комнату. Она уже лежала в постели, когда Митя осторожно стукнул в ее дверь.
— Маша, ты спишь?
Она не ответила…
* * *Первого января сразу после обеда Митя уехал. А второго засобиралась в Москву и Маша.
— Что же ты с Дмитрием не поехала? — удивился Василий Игнатьевич. — Будешь теперь маяться на перекладных.
— Получу в Иванове свою тысячу, оформлю доверенность, а вечером на автобус. А может, поездом поеду, посмотрим.
— Возьми деньги, которые Митя оставил.
— Нет, не возьму…
— Ты что, дочка, слышала наш разговор? — догадался Василий Игнатьевич.
— Слышала…
— Уж ты прости его, дурака.
— А за что? Он передо мной действительно ни в чем не виноват. А сердцу ведь не прикажешь…
…В московском автобусе было холодно, не переставая плакал ребенок и громко храпел какой-то дядька.
Маруся откинула кресло в надежде немного подремать. Но разве уснешь, когда в голову лезут всякие мысли? Наконец ребенок замолк, а дядька, видимо, пробудился, и в тускло освещенном салоне повисла долгожданная тишина, наполненная тихим гулом мотора и ровным дыханием спящих пассажиров.
Маруся поплотнее запахнула шубку, закрыла глаза и не заметила, как заснула.
И приснился ей странный сон. Будто идет она бескрайним снежным полем, и видна уже вдали маленькая деревенька — черные избы утопают в снегу по самые крыши. Вдруг, подобно гигантским птицам, опускается с неба волчья стая. И она, цепенея от ужаса, падает в снег, но тот не прячет, выталкивает на поверхность, словно морская соленая вода. А волк уже рядом, смотрит пронзительными глазами. Маша хочет бежать и не может — ноги вязнут в глубоком рыхлом снегу. Волчья морда все ближе, ближе, и видит Маша — лицо-то человечье, и понимает, что это Монин! И хочет ударить по небритой щеке, оттолкнуть, но руки как ватные — не поднять. А тот уже обнимает ее, щекочет мягкой душистой шерстью, и Маше приятна запретная ласка, потому что это и не Монин вовсе, а Митя. И знает, знает Маша, что нельзя ей больше ему доверяться, но сама остановиться не в силах и только просит его, умоляет:
— Не надо, Митя! Не надо!..
— Просыпайтесь-ка, милая барышня! Плохой, видно, вам сон приснился?
Маша с сожалением открыла глаза.
— Сама не знаю, плохой ли, хороший…
— Ну, простите великодушно, если ненароком хорошему помешал.
На нее приветливо смотрел попутчик — импозантный мужчина лет пятидесяти, а может, шестидесяти — Маруся никогда не умела правильно определять возраст.
— Смотрю, воротник пол-лица закрыл, забеспокоились вы, заметались. Дай, думаю, разбужу, уж вы не обессудьте…
— Ну что вы! Все вы правильно сделали. Большое спасибо.
— Тогда позвольте представиться: Крестниковский Кузьма Кузьмич, художник.
— Очень приятно. Мария Сергеевна Бажова, учительница. А я так и подумала, что вы художник.
— Вот как? Это почему же, милая барышня?
— У вас вдохновенное лицо, пышная шевелюра, бородка, бабочка вместо галстука, а в конец салона вы отнесли большущую папку, видимо, с эскизами…
— Да вы просто Шерлок Холмс! — восхитился Кузьма Кузьмич. — А я вот не подумал о вашей профессии. Просто порадовался, что скоротаю дорожку рядом с красивой женщиной. Так чем же вы занимаетесь, Мария Сергеевна?
— Я учительница.
— Это я уже знаю. Преподаете английский в средней школе. А может быть, в университете. Угадал?
— Нет, — засмеялась Маруся. — Я веду первый класс в селе Вознесенье. Это в Савинском районе.
— Ага! Но так просто я не сдамся. Попробую все же что-нибудь угадать. Ну-ка, дайте-ка мне свою руку…
— А вы что же, хиромант? — улыбнулась Маруся, протягивая раскрытую ладонь.
— В некотором роде, — заверил Крестниковский. — Ну-ка, ну-ка, что тут у нас прописано? Значит, так: живете вы в деревне Новишки у Василия Игнатьевича Крылова…
— Да, — изумилась Маруся, ошеломленно разглядывая свою ладонь. — А как вы узнали?
— Деревня, милая барышня, как большая коммунальная квартира: ты еще только чихнуть собираешься, а тебе уже диагноз поставили.
— Хотите сказать, что вы деревенский житель?
— А что, не похож?
— Нет, — покачала головой Маруся, — совсем не похож.
— А ведь я селянин с вековыми корнями. Хотите, расскажу?
— Конечно, хочу.
— Пращуры мои испокон веков на этой земле жили крепостными крестьянами. И в восьмидесятых годах позапрошлого уже столетия прапрадед мой, тоже Кузьма Кузьмич Крестниковский, тогда уже вольный, построил здесь, в Меховицах, прядильную фабрику.
Края эти в те времена были богатые, и люди жили зажиточно: в каждом доме минимум по две коровы, лошади, овцы, свиньи, а уж гусей с курами никто и не считал. Рыбу в город из Уводи, грибы белые, грузди возами возили. Крестьяне в шубах ходили — и мужики, и бабы.
А какие в Вознесенье ярмарки шумели! Дед мой их мальчишкой застал, рассказывал. Чем только не торговали! А какие гулянья были, праздники церковные! Девки хороводы водили. От храмов вон одни стены остались, а и по ним видны былое величие и размах.
А в революцию, это уже при прадеде, фабрику национализировали, усадьбу, как водится, сожгли, а уж прадед сам умер — не вынес разора.
Дед мой, воспламененный новыми идеями, отправился биться за народное счастье. А после гражданской вернулся на родное пепелище — из всех построек один только флигель и уцелел. Так до сих пор и стоит, еще и внукам нашим послужит. Вот как раньше строили!
Назначили деда на фабрику «красным директором». В тридцать восьмом, правда, расстреляли. Хотя работу он наладил и служил, как говорится, верой и правдой — искренне верил в идею.
А отец мой, царствие ему небесное, уехал в Москву учиться — мечтал стать художником. И видно, сбой случился в адской канцелярии, потому что каким-то чудом его не тронули. Но тут война началась, Великая Отечественная, отец на фронт ушел, а в сорок третьем потерял правую руку и вернулся в родительский дом.
Очень он тяжело свое увечье переживал. И не знаю, может, не пережил бы, кабы не мама. Она была сестрой милосердия, ухаживала за ним в госпитале, да так на всю жизнь и приклеилась.
— Значит, не довелось ему стать художником?
— Нет, не довелось. Хотя он пытался рисовать левой. Но все было совсем не то, отец это прекрасно понимал и никому своих работ не показывал.
— Чем же он жил?
— Инвалидом жить не хотел. Пошел на фабрику, вскоре тоже дослужился до директора и работал так до шестьдесят пятого года, когда уже и чинить стало нечего — оборудование полностью износилось. Да и не мудрено — без малого сто лет крутилось денно и нощно. Вот как раньше делали — на века!
