Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
Просто Алиса ловила связь. Просто поднимала повыше мобильник. И хохотала, хрипло, заливисто хохотала. Ей было весело, что она в такой глуши, что нужно прыгать на крыше, чтоб эсэмэски все-таки улетали. И прилетали.
Звук этого странного хохота снова заставил Митю зажать уши, обхватить голову. Не звук – всего только память о звуке…
«Да, – подумал он. – Вот влип. Хорошо, жив остался. Ох, если б не Волчек…»
И вспомнил о Лизе. Впервые за… он не знал, когда он в последний раз думал о Лизе. Да, она попадалась ему на глаза, ведь временами они даже жили вместе – то в Москве, то на даче. Но он не видел ее. И не думал о ней. А теперь вот вспомнил по-настоящему обоих – и Лизу, и Сашку. Вспомнил, потому что пришел в себя. И себя вспомнил.
И ему стало так легко, как давно не было. Может, никогда. Легко и не страшно.
Не страшно. Теперь ничего не страшно. Не страшно и не стыдно. И играть не надо. Просто жить. Съездить к своим – к жене и сыну. Быть собой – немолодым слабым мужиком. Не супергением науки. Не самцом. Не суперменом. Не секс-гигантом. Куда мне! Да и к чему? Мне хорошо здесь. Хорошо чувствовать под ногами скрипучий снежок, радостно видеть милые деревья. Счастливо, благоговейно созерцать вселенскую красоту – красоту неба, теплую, родную, добрую красоту зверей, тихую, тайную красу леса…
«Мне хорошо с собой, – сказал себе Митя. – Наконец-то исполнилось: мне с самим собой хорошо. Вот я один – и не один. Со мной – все. Все, что живет, растет, ждет весны. Все, что пережило эту страшную морозную зиму. И я ее пережил. И мне хорошо. Полно. Покойно. Радостно. Любовно.
Вот она, моя настоящая любовь. Не женщина – нет». Душа его, уставшая и покинутая, поникшая его душа взволновалась и запела. И внезапно сложились вместе слова:
Стоят влюбленные березы,
Лежат влюбленные снега…
Но тут слова кончились. Потому что кончилась и дорога к дому. В лунном свете чернела его изба. Прижавшись к сетке вольера, радостно смотрели на него волчата. Взвизгивая, подпрыгивая, вставали на задние ноги, приветствовали. Дождались!
* * *Саша сидел за ноутбуком, второпях оставленным отцом. Так всегда. Только успел войти в дверь, смыть в теплой ванной запах зверинца и печного дыма – и унесся куда-то.
Студент распространил свою научную активность не только по всем университетам Старого и Нового Света, но и постоянно засорял своими файлами все компьютеры в доме – не только материнский, даже отцовский, хотя родитель появлялся в Москве нечасто и ненадолго. Саша любил отца. За доверчивость, детскую незащищенность, открытость. Все чаще сыну казалось, что это он – отец, и на попечении у него трудный ребенок. Подросток.
Сейчас нужно было посмотреть, не затесался ли нужный текст среди отцовских файлов… Чем черт не шутит: вдруг да найдется давно утраченный фрагмент статьи! Может, не стер? Сохранил? Отцовская безалаберность вполне это допускала.
Так, пароль пользователя. У отца пароль не перепутаешь: ноль. Да, просто ноль. 0. Наверное, так именно отец себя и ощущает. Нулем. Сашу кольнула жалость.
Посмотрим сначала рабочий стол. На нем, помнится, и было последнее сохранение искомого перевода – небольшого отрывка стихов Марии Французской. Саша не помнил, как вжился в роль трубадура прекрасной – в этом не было сомнений – и отважной дамы. Благородной дамы бретонской крови, преданной любви и красоте жизни, дамы Марии, перебравшейся через пролив к королевскому двору на Альбионе и прозванной там, на чужом берегу, Французской: Marie de France. И теперь у Саши была особая причина ждать весны. Ведь к концу мая расцветет жимолость – медовые облака поплывут в воздухе, раскаленном солнечными лучами. Рассказ о страстной и роковой любви Тристана и Изольды, переданный Марией, – древнейшая запись легенды. Дама назвала свое лэ «О жимолости». Да не она ли сама все и придумала? Уж слишком скромно начинает куртуазная поэтесса свое повествование:
Мне лэ понравилось одно —
Зовется «Жимолость» оно.
Правдиво расскажу я всем,
Как создано оно и кем.
Его я слышала не раз,
Нашла записанный рассказ…
Испытанный, древний прием. Вот бы доказать, что она, прелестная дама, не придумала, нет – и впрямь записала. Но вовсе не то, что слышала, и не то, что прочла, а подлинную историю своей собственной любви. Ведь по одной из версий Мария – сводная сестра английского короля Генриха II. Впрочем, имя ее неведомо: так она сама называет себя, и лишь однажды, в одной только строчке увидевших свет стихов: «Marie ai num, si sui de France»[10].
Изольду, жену свою, король по легенде прощает, Тристрама же обрекает на изгнание. А вдруг все было наоборот? Достоверно известно, что записывать свои лэ дама стала только затворившись в монастыре… а может, будучи насильно удаленной от королевского двора? Изгнанной? До той поры Мария и не думала писать, ведь она просто жила и любила, любила… Кого же она любила, эта неизвестная, эта незнакомка? И кем она была на самом деле? Кем приходилась Генриху – сестрой ли? Отчего в монастыре она оказалась в самом высоком сане – аббатисы? Одно ее лэ посвящено «благородному королю», другое – его старшему сыну, «графу Вильяму». Но и посвящение «благородный король» может относиться к нему же – ведь Вильяма, старшего сына Генриха, называли и так: «Генрих – Молодой король». Генрих-старший взял в жены Элеонору Аквитанскую…
Сесть под кустом жимолости на зеленую майскую траву, вдохнуть медовый запах розово-белых цветков, рогатых, как козочки – Chievrefueil, закрыть глаза – и узнать. Узнать любовь. Понять и ощутить ее… Увидеть даму – и услышать из розовых уст ее подлинное имя. Мария?.. Анна?.. Елизавета?.. Юноша грезил наяву, и образ дамы постепенно принимал черты матери – темно-золотые волны волос, узкие зеленоватые глаза, длинный прямой нос на продолговатом лице, белая кожа и нежный румянец рыжеволосой женщины…
Ничего, ничего не известно. Одних только монастырей, где Мария могла быть аббатисой, называют несколько: Шэфтсбери, Ридинг, Баркинг… И Мари де Мелан, кажется, ее же, иные источники упоминают уже как жену Хью Тэлбота, высокородного аристократа…
Ничего не известно, многое возможно. Как же хочется знать…
Нужно как следует рассмотреть жимолость, когда расцветет… А пока Сашка ясно помнил только боярышник – белые соцветия нежных мелких венчиков в темной листве, скрывающей длинные шипы, твердые, как преданность, и острые, как любовь.
На рабочем столе нужного файла не оказалось. Но внимание привлек значок со странным для отцовских материалов – а может, и не только для них – названием. Папка была озаглавлена кратко и внушительно: «АД».
