Анна Богданова - Внебрачный контракт
Одноногий инвалид дядя Вася, увидев в окно, что народ уж собрался и ждет представления, брал свой костыль и, громыхая им по неровным, закругленным ступеням, спускался во двор. Обычно он оповещал меня о своем присутствии хрипатым кашлем:
– Кхе-кхе! – мол, я пришел.
– Кха-кха! – отвечала я, и только после этого баба Зоя гордым, надменным даже взглядом окидывала собравшихся поверх голов и, подняв меня за подмышки, ставила на табурет.
– Дуня Пипелкина. «Болодино», – громко объявляла я и затягивала длинное стихотворение о Бородинской битве, которую поэт описал, так сказать, «изнутри» – из самой гущи боя. Читала я по ролям, интонационно выделяя речь дяди, который сокрушается по поводу того, что таких богатырей, как в былые времена, уж и в помине нет, и слова, принадлежащие племяннику, который растеребил своим вопросом его воспоминания. Причем в лице лермонтовского дяди я воспринимала дядю Ленчика – мне казалось, что именно он «забил снаряд в пушку туго», вместе со всеми героями «два дня был в перестрелке» и «прилег вздремнуть у лафета», а когда вернулся после сражения домой – на пятый этаж четвертого подъезда старой хрущевки – то увидел, как его девушка Светка отдирает от стен новые веселенькие обои с колокольчиками и, гордо подняв голову, уходит от него, громко хлопнув дверью. Не выдержала разлуки с любимым! Мерзавкой и паршивкой оказалась! В роли задающего вопрос племянника, который задел дядю за живое, я никого, кроме себя, не представляла.
Не могу сказать, что я полностью понимала суть того, что с таким выражением читала в два с половиной года, стоя на табуретке, жителям нашего двора, но общий смысл мне был ясен. Лишь отдельные слова мне казались несколько туманными, а лучше сказать, я наделяла эти непонятные слова своим собственным содержанием. К примеру, при произнесении такой единицы языка, как «племя», в моем воображении отчего-то рисовалось стадо тех самых иссушенных баранов, которых я увидела впоследствии, когда мы с Варфиком, Мирой, Нуром и Маратом шли к морю. Хотя почему «племя» у меня ассоциировалось со стадом самцов домашней овцы – не знаю. В два с половиной года я могла их видеть лишь по телевизору.
Тут надо сказать о реакции зрителей на миниспектакль для одного актера. А реагировали они неоднозначно, и каждый – по-своему.
Тетку Зину всегда очень поражало, что Москва внезапно вдруг оказалась спаленной и отданной французу ни за понюх табаку:
– Как? Это когда это? Я ничего не слышала! Объявляли? По радио, по телевизору уже сказали? – И она в нетерпении дергала тетю Шуру за рукав ее зимнего пальто.
– Слушай! Сейчас Дуняша скажет – объявили или нет! – говорила та в ответ, брезгливо отводя Зинкину руку от любимого своего пальто.
После моего выкрика:
– И постоим мы головою за родину свою! – дядя Вася патетично и самоотверженно ударял костылем в асфальт и восклицал, горячо меня поддерживая:
– И постоим! И постоим!
На что Люба, пригнув голову, будто уберегая ее от только что просвистевшей пули, хитро прищурившись, решительно командовал, видимо, возомнив себя тем самым полковником, который, если верить Михаилу Юрьевичу, рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам; вместо того чтобы молвить – «Ребята! Не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, как наши братья умирали!» – кричал во всю глотку, не помня себя:
– Квадрат 136! Цельсь! Пли!
– Люба! Дурак! Заткнись! – пытаясь переорать супруга, вопила баба Фрося, готовая вот-вот выпасть из окна.
– Люба, не мешай Накулечке! – поддерживала сестру Сара.
– Да! Сейчас собьется, и мы так и не узнаем, сгорела Москва или нет! – возмущалась Зинка. – И надо мне завтра на работу ехать, или уж там, на Пушкинской-то, и домов-то ни черта не осталось!
– Кода б на то не божья воля, не отдали б Москвы! – наконец завершала я свое выступление, а тетя Катя, далеко плюнув шелухой от семечки, вопросительно изрекала:
– Интересно все-таки, как Дуняша сочиняет – сама карандашиком по бумаге водит или за ней Зоя Кузьминична записывает?
После этой фразы у подъезда воцарялась мертвая тишина, я стояла на табуретке еще с минуту, потом не выдерживала и с чувством обиды восклицала:
– Чего сидите-то? – на что зрители от удивления раскрывали свои и без того открытые рты еще шире. – Хопайте! Хопайте! – требовала я, и тут на всю улицу обрушивался шквал аплодисментов, остановить которые никто был не в силах. Я кланялась и звонко кричала: – Хватит, хватит! Уже похопали!
Потом бабушка № 1 с видом неописуемой гордости и заносчивости на лице снова подхватывала меня под мышки и снимала с табуретки, предупреждая зрителей, что спектакль состоится завтра в это же время.
За полгода я успела ознакомить обитателей микрорайона с такими величайшими произведениями М.Ю. Лермонтова, как «Мцыри», «Кавказский пленник», «Демон», «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Зоя Кузьминична попыталась было разучить со мной по ролям «Маскарад», да не хватило у нее ни терпения, ни памяти для воплощения своей идеи в жизнь – она то и дело путалась в репликах. На том драма в действиях была оставлена, и бабушка все-таки не выдержала и вернулась к Александру Сергеевичу Пушкину. На сей раз она с большим вниманием проштудировала первую главу «Евгения Онегина» – как бы ненароком не обучить внучку непристойностям, которые ей случайно попались в сказке о «Царе Никите и сорока его дочерях». Над тем, оставлять ли в романе в стихах словосочетание «молодой повеса», она подумала-подумала, но решила все же не трогать текста, дабы не нарушать его гармонии. Сомневалась так же о «минуте умиления» и «невольных ласках», а фраза о «сердцах кокеток записных» ее вообще вывела из равновесия на целый день, однако к вечеру бабушка смилостивилась, примирилась с автором и решила не подвергать сии строки «богомольной важной дуре, слишком чопорной цензуре». Однако когда баба Зоя дошла до рассуждений пиита о стройности женских ножек, она не выдержала и решила подготовить мое выступление именно до этого отрывка, вследствие чего обитатели ближайших хрущевок так и не узнали ни о русской хандре, что овладела Евгением Онегиным, ни о деревне, где скучал герой, ни о знакомстве его с Ленским, Ольгой и Татьяной – одним словом, по этическим соображениям бывшей воспитательницы старшей группы детского сада зрители были обделены информацией о судьбе героев романа и не узнали, что в конце концов Онегин полюбил-таки Татьяну, но был отвергнут из-за того, что она уж другому отдана и собралась быть этому другому век верна.
Моя гениальность буквально била из меня фонтаном. Мне прочили блестящее будущее. Многочисленные бабки от нечего делать, мамаша в промежутках между сном и работой, дядя Ленчик, иногда отвлекаясь от очередной своей пассии, тетя Лида, у которой мы скрывались три года тому назад, – словом, все, кому не лень, настаивали: надо использовать мои таланты рационально, посвятить мою жизнь какому-нибудь одному занятию, а не разменивать ее на пустяки.
