Галина Яхонтова - Сны Анастасии
— Потому что хочу, чтобы обо мне вспоминали и тогда, когда меня уже не будет.
Настя смотрела на этого сильного человека, которому едва за пятьдесят, и не верила своим ушам: „Когда меня уже не будет…“
— Ну зачем вы… об этом.
— А о чем? Есть вечные темы любви и смерти. А других, пожалуй, и нет. Можно считать, что нет.
Она вспомнила, как когда-то на семинаре он рассказывал о темах, на которых держится поэзия: путь, дорога, странствия, скитания… И вдруг — любовь и смерть.
— Сводить все многообразие мира лишь к этим двум темам было бы слишком банально.
— Извечное, главное всегда имеет большие шансы выглядеть банально. — Он сделал глубокую затяжку, настолько глубокую, словно собирался измерить объем легких.
— Я не хочу думать о смерти, — призналась Настя.
— А о любви?
— Любовь — всего лишь неправильная работа подсознания, — повторила она чужие слова.
— Ха! Прости… О тебе ходят слухи как об известной московской гетере, а я замечаю лишь твою беззащитную детскую душу. Где ж тут неправильная работа подсознания?
— Не нужно этих разговоров, Гурий Михайлович.
— Чего ты испугалась? — Он покровительственно улыбался. — Я слишком стар для молодой женщины.
— О чем вы? — фальшиво вопросила Настя.
— О том, что я слишком долго жил.
Несколько минут они сидели в молчании, но потом он вдруг поднялся:
— Извини, у меня дела.
Анастасия осталась с чашечкой недопитого кофе, с тарелкой, переполненной бутербродами, с непочатой бутылкой „пепси“ и со своими мыслями. Московская гетера с беззащитной детской душой. Она думала о том, что прав был Александр Сергеевич, когда сказал: „На свете счастья нет, но есть покой и воля“.
Покой и воля — это все, что ей нужно на данном этапе жизни.
О самом Удальцове тоже ходили слухи, но даже в слухах его образ был импозантен.
Рассказывали, например, что все его стихи, щедро населенные чертовщиной и буйством инфернальных сил, появились, вернее, даны ему были после того, как он спасся. Нет, конечно, не в смысле Священного Писания спасся, а на самом деле…
А случилось это много лет назад — где-то в конце шестидесятых.
В то время Гурию было лет двадцать пять, и он уже издал первую книгу в каком-то провинциальном издательстве. Учеба в институте подходила к концу. Будущий великий поэт сидел в своей комнате на шестом этаже и писал стихи. Он был в добром здравии, его рассудок в тот вечер не замутнился ни каплей презренного алкоголя. Поэт всецело, с головой был погружен в работу. Его сосредоточенности не мешали даже звуки, исходившие из соседней комнаты, в которой, по всей видимости, шел пир горой и вино лилось рекой.
Так продолжалось несколько часов, пока в комнату Удальцова неожиданно не постучались. Впрочем, стук в двери общежитских комнат не может быть неожиданным в принципе. Здесь постоянно кто-то куда-то стучит (в прямом и переносном смысле), и дело совести хозяина — открывать или не открывать. Можно, например, даже вывесить на внешней стороне двери записку: „Не стучать! Работаю“. И никто не постучится, потому что по литинститутским правилам на „стучания“ при наличии записки наложено строжайшее табу.
Но запрещающего знака на двери Удальцова не было, и потому раздался стук.
— Войдите! — крикнул поэт, не вставая из-за стола.
Вошел, едва не вполз, придерживаясь за мебель, сосед из левой комнаты.
— Слышь, Гурий, у нас там Витька отрубился, и, понимаешь, такое дело щекотливое.
— Ну?
— У нас там три бабы из школы-студии МХАТ, такие крали! Одно слово — артистки. А Витька отрубился. И нас вот осталось двое: я и Коля. Не мог бы ты, Гурий…
— Что?
— Не забрал бы ты, Гурий, говорю, одну девочку. А то куда ее, бедную, деть? Витька отрубился. И нас двое. А их трое… Забери, а?.. — Сосед Юра смотрел чуть-чуть заискивающе, но очень проникновенно.
— Пошли, — решился Гурий.
В соседней комнате было душно и тесно от обилия запахов, хозяев и гостей, не глядя на которых Гурий уверенно подошел к заваленному объедками столу, налил полный стакан водки и, не произнеся ни тоста, ни „прости, Господи“, опрокинул граненую посудину в соловьиное горло.
Потом он повернулся к почтенной компании и увидел сначала мирно похрапывающего в углу Витьку, а потом трех подвыпивших юных леди, которые показались ему все на одно кукольное лицо.
— Которая?
— Вот эта. — Юра указал дрожащей правой рукой в сторону жгучей брюнетки. Это движение было очень похоже на жест работорговца.
— Ну что, пошли? — Гурий немигающим взглядом уставился на девицу.
Она смотрела на Гурия с явным недоумением.
— Идем, говорю! — сказал он требовательно.
Не дождавшись ответа, взял девицу за руку и при полном одобрительном молчании остальных присутствующих перетащил ее из левой комнаты в свою. При этом он не забыл повернуть в замке ключ, вытащить его и сунуть в карман пиджака. Опорожненный граненый стакан без закуски и уже недельный предстипендионный пост, несомненно, оказывали некоторое воздействие на сознание.
— Давай, что ли? — прямо предложил Гурий девице.
Соблюдая правила игры, та замялась:
— Нет, нет… Что ты… Ну как же…
Гурий подошел к окну и взглянул на урбанистический пейзаж. Вид недостроенной Останкинской телебашни, очевидно, вселил в него чувство мужской уверенности.
— Или будешь, или я ухожу. — С этими словами он растворил окно, и в комнату ворвались предвечерние запахи еще клейкой первой зелени.
— Ах, — только и сообразила сказать будущая актриса.
Это „ах“ прозвучало так театрально, что поэт вынужден был влезть на подоконник и повторить свое предложение:
— Ну так что? Да?
— Нет, нет… — жеманно залепетала гостья.
И, вдохновленный чувством несбывшейся любви, Гурий, как птица, выпорхнул в окно шестого этажа.
Потом он рассказывал друзьям, как, пролетая мимо вроде бы третьего этажа, зацепился ногой за водосточную трубу и ненадолго задержался, и что старые липы, кажется, на каком-то участке пути замедлили скорость приближения к покрытой асфальтным струпом земле.
Так или иначе, но ускорение свободного падения, как известно, величина постоянная. А желанная свобода практически всегда упирается в некий предел. Гурий упал на железную решетку, одну из тех, которыми покрывают глухие, как окопы, углубления, куда выходят подвальные окна.
В левой комнате, несмотря на угар от водки и страстей, все же расслышали странные звуки, доносившиеся извне здания.
Юрик и Коля, увидев распахнутые в мир створки окна, которые бились на весеннем ветру, как крылья пойманной бабочки, почуяв неладное, выскочили в коридор.
