Галина Щербакова - Лизонька и все остальные
Ниночка как в рот воды набрала.
Молчала и Лизонька, кололся ей в кожу пакет, мешал, мучал, но будто бы и ласкал одновременно.
«Какая глупость, – думала она. – Сказала бы, умер, и все. Анька тут же отсохла бы, а теперь неизвестно что будет. Девчонка въедливая, просто так не отстанет, начнет выяснять, какие такие тучи шпионов? Какая она дура, наша Леля. Сдвинулась на своей идеологической работе. Простых слов не знает, простых поступков не делает. Все у них там, как штаны через голову».
– А! – сказала Анька. – Я и не знала, что и в нашей семье есть жертвы культа личности. Я думала, в нашей семье одни палачи.
– Ты кого имеешь в виду? – не своим, а каким-то жутким голосом, будто пропущенным через дырочки консервной банки, спросила Леля.
– Давайте не уточнять, – сказала Роза. – Замолкни, существо. У нас поминки.
– Нет! – закричала Леля. – Пусть бедный ребенок поделится своей кашей в голове. Такие слова не шутки…
И тут завыла собака, да так, что у всех сердца с места сорвались и затрепыхались, заныли…
– Господи! – воскликнула Лизонька. – Это же бабулина душа тут ходит, а мы черт-те о чем… Лаемся… Она же с нами сейчас… Тут… Она хочет, чтоб мы о ней поговорили…
– Она не хочет, чтоб мы Лельку трогали… Она ее всегда больше всех любила… С того света покойница ее защищает… – сказала Ниночка.
– А что меня защищать! Я что? Виноватая? – возмутилась Леля. – Преступница?
– Ш-ш-ш, – сказала Лизонька. – Помните, как дед продал пчел, а рой к нему вернулся? А бабуля на рой – кыш, кыш, как на кошку…
– Что у бабули было на зависть – кожа, – сказала Роза. – Всю жизнь, когда она мылась, я не могла на нее наглядеться… Такой больше ни на одном пляже не видела… Розовая, нежная, как у младенца, и до самой старости ровная, гладкая, не темнела, пятнами не шла…
– А я пятнами иду, – сказала Ниночка и протянула кулак. На кисти по-паучьи разместилось коричневатое пятно. -Не было, не было, и на тебе… Стала меченая…
Анюта подошла и стала внимательно разглядывать пятно, Ниночка притянула к себе девчонку, ткнулась ей в бок, замерла.
Собака уже не выла. Где-то недалеко кто-то уронил ведро или таз и заругался. Собака лениво тявкнула на этот шум. Так, для порядка…
– И теперь мы больше сюда ни ногой, – сказала Ниночка. – Отрезалась родина…
– А девять дней? А сорок? – спросила Лизонька. – Это же надо отметить, как же без этого?
– Ну, как? Как? – возмутилась Леля. – У нас у всех работа, обязанности, нам что, есть когда об этом думать?
– Не знаю, – сказала Лизонька. – Но отметить надо обязательно…
– Почему именно девять и сорок? – спросила Анюта.
– Это время бабушка еще на земле, – ответила Лизонька.
– Ты думаешь, что говоришь? Думаешь? Ты какую чушь вдалбливаешь ребенку? Детка, не слушай ее. Бабушки нет и не будет. Девять и сорок – это так… Могло быть пять и двадцать… Ритуал… Мы никогда раньше это в голову не брали… Это сейчас началось мистическое время…
И тут опять завыла собака.
– Пойду дам ей воды, – сказала Роза.
– Спусти ее с цепи, – вздохнула Ниночка. – Пусть идет куда хочет.
– Ты, ба-Нина, гонишь собаку? – У Анюты глаза не просто расширились, они превратились в две открытые бойницы, из которых еще мгновенье – и будут бить по мишеням «катюши» или что там еще…
– А куда ее девать, куда? – тоскливо сказала Ниночка. – Кому надо такое наследство?
Но наследник, как оказалось, был. Отвязанная собака так никуда и не ушла. Это обнаружила Ниночка, встав утром раньше всех. «Вот беда, вот беда. Куда ее? – подумала. – Анечка такая впечатлительная. Расплачется. У! Зараза! – ткнула она ногой собаку. – Еще с тобой проблемы, мало их без тебя?»
От обиды собака, виновато приседая на лапах, спряталась в летнюю кухню.
Ниночка пошла за ней, дурочка собачья забилась в угол и тихо рычит, плохо думает о идущей вслед Ниночке, а что вообще хорошего ждать ей от человека, но Ниночка, как выяснилось, шла в летнюю кухню автоматически, просто маленький родительский дворик строго предопределял возможности передвижения по нему. Тропочки было две: в уборную – назад и в кухню – вперед. Ниночка и пошла вперед. Здесь еще пахло вчерашней поминальной готовкой, и плита еще держала остаток жара. Нина заглянула, нет ли в топке живых углей – их не было. Целая морока выгребать жужелицу, растапливать со щепок, но кормить всех надо? Надо. Скоро начнут подыматься. Поэтому она, вздохнув, взялась за кочергу. Странное дело, в этой позе на маленькой скамеечке перед открытой печкой, выгребая золу (жужелицу! жужелицу! так у них говорили), а потом заталкивая в топку старые газеты и абы как ломаные сухие деревяшки – специальные «на растопку», она вдруг ощутила – она Нюра. И колени у нее поставились так, как бывало у матери при этом деле, и дышала она громко, с клекотом, в общем, неэстетично, заглатывая ртом запах вчера сгоревшего угля и даже будто наслаждаясь этим медицински безусловно вредным газом. И щепочки она разламывала, как делала мать, – изо всей силы била ими о колено, хрусть, хрусть, хрусть. И спичками чиркала, прижав левой рукой коробок к железному ободу печки, чтоб ближе к топке, чтоб одной спичкой зажечь, а то ведь бывает такая тяга, что не успеешь спичку поднести – погаснет. Пока она с неимоверным удивлением узнавала во всех своих движениях Нюру, эта зараза-собака подползла к ней на брюхе и лизнула ее в перепачканную сажей руку.
Какая-то мучительная, но одновременно и сладкая боль вошла в сердце и по-хозяйски расположилась надолго, эй, ты, крикнула ей Ниночка, пошла вон, но боль только хмыкнула в ответ, расставляя в сердце все свои манатки, и Ниночка поняла, что пришла она на постоянное жительство.
Пришлось со скрипом, совсем как Нюра, встать, у той вечно трещали суставы, она даже любила ими потрещать нарочно, чем раздражала своих девочек: ну что ты, мама, это же вредно, ты нам назло? А сейчас Ниночка ковыляла совсем по-Нюриному к тому самому заветному потайному месту, где всегда стояла мамина наливка. Она и сейчас была на месте, початая пыльная бутылочка, заткнутая газеткой. Пять лет как не было папы, а наливочка все равно пилась тайным глотком, тайным вдохом была и папироска, замаскированная в коробочке из-под «Кориандра». Ниночка открыла бутылку и глотнула густую пряную сладкую жидкость. Глотнула и замерла, ожидая в себе превращений. Прямо перед глазами на ажурнейше вытканной паутине сидел жирный паучок. Показалось или он действительно в упор на нее смотрел? На секунду возникло желание зацепить пальцем паучье царство, и пропади ты пропадом, вредное насекомое, но желание тут же ушло, осталось совсем другое – нежность и жалость, и даже страх, что кто-то другой вот так когда-нибудь поддастся секундному порыву и – прости прощай жизнь, а кто его знает, что там сидит в паучьем сознании или бессознании? И что мы вообще знаем о тех, кто живет, и дышит, и ткет красивейшие паутины, и вырывает в земле тончайшие ходы-лабиринты, вон собака, я ее пнула, а она мне лизнула руку. Что это, собачье бессознательное подхалимство или знак мне, как нормально, по-человечески, по любви следовало поступать людям?
