Елена Лагутина - Слепая любовь
— Я? Да что я... У меня все в порядке. Все по-прежнему.
— По-прежнему?.. — Данка замялась.
— Не деликатничай. Если ты хотела уточнить по поводу моей... профессии, то можешь быть спокойна. Я свой «срок» уже отмотала. Обеспечила себе безбедное существование на ближайшие полтора года, а потом — не знаю... А в остальном — все по-прежнему, на западном фронте без перемен. И в личной жизни — тоже. Влад появляется и снова исчезает, я уже к этому привыкла. Вот, квартиру новую сняла. Знаешь, здесь шикарно, не то что в нашей с тобой халупе.
— Перестань, зачем ты так? Там было хорошо.
— Там было хорошо, — согласилась Полина. — Потому что там мы были счастливы. А здесь... Да теперь все будет по-другому. Я уверена. Потому что ты снова рядом. Ты жива... Господи, Данка, я все равно не могу поверить. Ты! Ты сильно изменилась.
— Не знаю, наверное. Влад мне то же самое сказал. Да ведь я себя не вижу.
— Знаешь, этот цвет волос тебе идет. Но он тебя и меняет. На его фоне все по-другому. Глаза...
— Не смотри, не надо.
— Прости...
— Знаешь что? Покажи мне... Проведи меня по комнате. Она у тебя одна?
— Одна, зачем мне больше...
— Покажи мне. Я быстро научусь, мне и помощь твоя не потребуется. Вот здесь, я уже знаю, диван... — Данка протянула руку. — Тумбочка... Идем, я хочу узнать, как здесь. Ведь мне придется... Если ты, конечно, меня не выгонишь...
— Дурочка.
Полина протянула руку и удивилась — Данка тут же протянула свою, словно увидела ее жест.
— Пойдем. Никогда в жизни не смей об этом говорить. Даже не думай. Никогда так не думай.
И снова потянулись дни. Зимние — короткие, с долгими вечерами, сухие и холодные, потом зиму сменила очередная весна — в тот год она была ранней, отчаянной, дерзкой, уже в самом начале апреля заявило о своих правах лето... Время шло спокойно, размеренно.
— Послушай, Данка, так нельзя, — заявила как-то вечером Полина, — ты совсем никуда не выходишь.
— Как не выхожу? Мы же только вчера с тобой гуляли по набережной.
— Набережная — это замечательно, только я не об этом. Сегодня мы идем в ресторан.
Данка рассмеялась — от души, чуть ли не в первый раз со дня своего второго приезда в Москву она так смеялась.
— Полька, да ты больная. Ведь выросла уже, а до сих пор ресторанами бредишь. Да что мне они, эти рестораны? Я же не вижу ничего.
— Ну и что, что не видишь. Слышишь ведь, чувствуешь, и вообще мне иногда кажется... Глупость, конечно...
— Продолжай, если уж начала.
— Мне иногда кажется, — решилась Полина, — что ты все видишь. Не то что ты обманываешь, просто у тебя какая-то удивительная, потрясающая способность чувствовать предметы и людей... Знаешь, мне иногда даже страшно становится. Посмотришь на тебя со стороны — такая уверенная...
— Это не способность. Я на самом деле чувствую предметы... Не знаю, как тебе это объяснить. На самом деле — как будто вижу. Это меня папа научил. Посмотрела бы ты на меня в первое время, как я о косяки ударялась...
— Ну да я не об этом. Давай куда-нибудь сходим. Вдвоем. Просто посидим, послушаем музыку, покушаем чего-нибудь экзотического, вина выпьем. А?
— Как хочешь, — вздохнула Данка, — мне все равно. Ты только причеши меня как следует.
— Гарантирую. — Полина расплылась в улыбке, Данка эту улыбку сразу почувствовала и улыбнулась в ответ:
— Ребенок ты, Полька. Двадцать три года — а ребенок.
Полина выбрала ресторан наугад — ей было все равно, куда идти. Конечно же, она и предположить не могла, что все закончится не так уж и приятно...
Они сидели за столиком вдвоем, играла тихая музыка, Полина наслаждалась — «оттягивалась», как она сама охарактеризовала свое состояние, глотая искристую, шипучую жидкость из длинного прозрачного фужера и отпуская редкие шуточки по поводу внешности одного из музыкантов. Данка чувствовала легкое напряжение — так обычно всегда бывало в новой обстановке, где все запахи и звуки были чужими, незнакомыми, а оттого, возможно, настораживающими и даже враждебными. Она вспоминала тот вечер — другой вечер в другом ресторане, когда напротив нее сидел человек, которого она видела... Которого она тогда полюбила и продолжала любить до сих пор.
— Я вчера звонила.
— Куда ты звонила? Ах да, по объявлению... Извини, я что-то задумалась. Ну и что?
— То же самое, — разочарованно ответила Данка. — Никто не может себе представить слепого репетитора.
— Согласись, это сложно. Брось ты свою бредовую идею, зачем тебе работать? Нам и так хватает.
— Я не могу вечно сидеть на твоей шее, Полина.
— Если дело только в этом...
— Не только в этом. Я же тебе уже говорила. Я себя человеком не чувствую. Понимаешь?
— Данка... милая, ну подумай сама, ведь и правда, ты — слепая... Прости, не обижайся. А с синхронным переводом — не получилось?
— О, это отдельная история. Милый мужчина, да только ему, как оказалось, нужна многофункциональная переводчица. — Данка грустно улыбнулась.
— Все они такие, — заключила Полина, — их только могила исправит. Мужики — одно слово.
— Не знаю...
— Зато я знаю. Поверь, у меня по части мужиков богатый опыт. И вообще — давай не будем о грустном. Такой милый вечер, такие милые лица...
— Ну, расскажи.
Полина улыбнулась — она очень любила играть в эту полуигру, рассказывать, описывать подруге то, что ее окружает. Она старалась, у нее получалось неплохо, и Данка уже много раз говорила ей, что та заменяет ей глаза на все сто процентов.
— Слушай. Мы сидим за столиком в дальнем углу зала... Зал небольшой... Не очень большой. Кроме нашего, еще шесть столиков. На каждом тонкая прозрачная скатерть, посередине — маленькая вазочка с голубыми незабудками. Напротив, чуть правее, музыканты. Тот, что играет, — высокий, сутулый, с длинными, но чистыми волосами, в правом ухе, как водится, сережка... Свет приглушенный, голубоватый. — Полина сделала паузу, глубоко затянувшись сигаретой. — За соседним столиком сидит парочка. Классический вариант — влюбленные. Она — маленькая, тонкая, в облегающем длинном черном платье, волосы тонкие, прозрачные, в ушах длинные золотые нитки, пальцы тонкие... Она вся какая-то воздушная. И он — среднего роста, серые глаза, пристально так смотрит на нее... Она улыбается, ямочки на щеках...
Данка слушала внимательно, изредка кивая — постепенно, мазок за мазком, картина рисовалась. Так было всегда, и она любила слушать Полькины описания, порой не лишенные субъективности, но всегда объемные и живые. И вдруг почувствовала, как голос ее дрогнул — она осеклась, стушевалась, попробовала возвратиться к тому, о чем говорила...
