Вера Колочкова - Трава под снегом
– Да она моему мужику на шею вешается, подстилка худосочная! Я думала, тут и взаправду баба видная…
– Какому мужику? Нету у нее никакого мужика! Одна она живет, с ребенком! Если б был, что бы я, не знала, что ли? – с обиженной уверенностью прокричала Ритка, будто возмущаясь самой возможностью присутствия в Лесиной жизни неведомого мужика.
– Не знаю ничего! Мне доложили, что мужик мой к ней похаживает! – отмахнулась от Ритки деваха и, присев на корточки и придвинув к Лесе лицо, прошипела тихо, но злобно: – Слышь, ты, малахольная… Еще раз чего услышу – все кости переломаю. Поняла? Остаток жизни на костылях проведешь. Учти, я баба отчаянная, за мной не заржавеет. Я своего Андрюху никому не отдам.
Леся хотела ей было ответить, что ни про какого Андрюху она и слыхом не слыхивала, но язык почему-то не послушался, будто в страхе присох к нёбу. Да и Ритка ее опередила, затараторила над головой, поднимая голос до самой крайней визгливой ноты:
– Немедленно покиньте мою квартиру, женщина! Что это вы себе позволяете? А вдруг у нее сотрясение мозга? Да я сейчас милицию вызову!
– Ладно, не пищи, маломерка, а то по швам треснешь, – поднимаясь с корточек и выстраиваясь перед Риткой во весь рост, надменно проговорила незнакомка. – Ишь, разбухтелась! Нужна мне твоя квартира! А мозги я твоей жиличке и впрямь хорошо сотрясла, на пользу пойдет. Подумает вдругорядь, прежде чем на моего мужика вешаться да в гости его зазывать.
– Немедленно вон! – простерла руку в сторону входной двери Ритка. На фоне незнакомки она и впрямь смотрелась несколько маломеркой, тем более заметно было, как она отчаянно трусила, прикрываясь праведным хозяйским возмущением.
– Да ладно… И без твоих указаний уйду. Не шибко бухти. Больно надо…
Цокая о паркет острыми каблуками сапог, она медленно прошла к выходу, переваливаясь мощными, круглыми, помещенными в эластичные брюки ягодицами. Леся отняла ладони от лица, стала смотреть туповато, как уплывают из ее поля зрения лаковые сапоги с оплывшими, будто приклеенными к ним сверху мясистыми коленками. С полем зрения, однако, явно было что-то не то. Не потому, что колени незнакомки произвели на нее впечатление, а будто оно, поле зрения, уменьшалось довольно быстро в размерах, затягивалось по краям серой неприятной пеленой. И с лицом что-то нехорошее происходило, словно тянулась одна его половина вверх, сама по себе, и трудно было моргнуть, распахнуть глаза шире, чтоб отвести наваждение. А вот и Риткино перепуганное лицо вплыло в оставшееся узенькое пространство поля зрения, и красивые Риткины глаза раскрылись испуганными блюдечками, брызнули сочувствием, сразу приобретя сходство с лучезарными очами толстовской княжны Марии Болконской.
– Рит… А что это такое было? – слабым голосом пролепетала Леся, дотрагиваясь до болезненного места на лице. – За что она меня… кулаком? Про мужика какого-то кричала… Я так и не поняла, Рит?
– Я так думаю, Леськ, это жена была. Того самого, который Ильке телефон принес и визитку оставил.
– А я тут при чем? Я его даже не видела ни разу… Что у меня с лицом, Рит?
– Обыкновенно что. Фингал под глаз садится. Здоровенный. Надо бодягу приложить.
– А у тебя есть?
– Что – есть?
– Ну, бодяга эта…
– Да откуда? Что я, каждый день с женатыми мужиками якшаюсь, что ли? Ты бы вставала, Лесь… Подойди к зеркалу, сама посмотри. Давай руку, я тебе помогу.
Опершись о Риткину руку и с трудом подняв организм из сидячего положения, Леся проковыляла в ванную, глянула в зеркало, с полминуты внимательно присматривалась к своему отражению, будто не узнавая. Да, фингал назревал под глазом порядочный, тут Ритка была права, но вовсе не в этом было дело. Лицо в зеркале показалось ей чужим. Еще утром, когда умывалась, там было ее лицо, а сейчас – нет. Ушло из него выражение, которое бывает у задумчивых спаниелей, то есть выражение добродушной печали пополам с детской наивностью. Глаза смотрели пусто и зло, губы сжаты плотной старушечьей скобкой, и даже наплывающий фингал, казалось, в это новое лицо органически вписывался, был его безобразным, но абсолютно логическим продолжением. Что ж, надо полагать, она, молодая женщина Леся Хрусталева, навеки кончилась? Последняя капля надежды выбита чужим толстым кулаком, и теперь надо начинать жить сызнова и привыкать к лицу, выражающему одну только злобную безнадегу? А что, с таким лицом, наверное, жить легче. Потому что нету, нету больше никаких сил. И точка. Все. Хоть убейте.
Холодное отчаяние тут же пробежалось дрожью по настрадавшемуся организму, с вожделением хозяйки вбирая его в себя, темной волной ударило в голову. Глубоко вздохнув и тут же захлебнувшись избытком отчаяния, она схватилась ладонями за горло, то ли всхлипнула, то ли взвыла на одной короткой ноте, на подгибающихся ногах прошла из ванной к себе в комнату.
– Леськ, да чего ты… – испуганно топала вслед за ней по коридору Ритка. – Да будет тебе! Если из-за каждой идиотки так горевать, то и слез не хватит! Ну, Леськ…
– Оставь меня, пожалуйста. Дай пореветь спокойно, – собрав остатки последних сил и отчаянно дрожа лицом, развернулась к ней от двери Леся. И тут же ее закрыла. Прямо перед Риткиным любопытным носом.
И впрямь – что за охота на чужое горе смотреть? Ясно же, что в таком состоянии человек ни жалости, ни утешений не принимает. Лишние они в таком состоянии, раздражают только. Бросившись на узкую тахту и зарывшись лицом в подушку, она вся без остатка отдалась нахлынувшей безысходности, рыдала надрывно, до хрипа, до боли в горле, сотрясала тело сладкими свободными конвульсиями, ничуть не сдерживаясь и авто мати чески следуя идущему откуда-то изнутри горестному импульсу. А что – в самом деле имеет право. Сколько можно идти ветру навстречу и ставить для непролитых слез героические плотины? И хорошо, что ей по морде дали – нечего себя тешить обманной борьбой за место под солнцем! Ясно же как белый день, что не предусмотрено там для нее места. И пора уже с этим смириться. Пусть все в одну кучу валится, пусть! Никто не виноват, что у нее такая подлая сиротская судьба вышла – и семья по ее глупости-слабости не сложилась, и сестра Саша бросила, загуляв по просторам далекой страны Америки, и образования стоящего у нее нет, и квартиры своей нет, и работы тоже нет, и надо теперь ждать, когда пройдет фонарь под глазом, чтоб хотя бы иметь возможность из дому выйти… А как, как ждать-то? На какие такие средства она будет сидеть и ждать?
Точно так плакалось ей однажды в детстве, когда мама потеряла ее в большом гастрономе. Помнится, стояла она в толпе, маленькая и дрожащая, терла кулаками мокрые глаза, звала маму, заходясь в безысходном крике. А теперь и позвать некого. Вскоре слезный поток иссяк сам собою и тело запросило сна, быстро погружаясь в тяжелую истому. Вытянув из-под себя плед, она едва успела закутаться в него с головой и тут же улетела в сон, будто спасалась от безнадеги. Показалось ей, однако, что на грани наплывающего сна прошелестел над ухом тихий голос, очень похожий на мамин, – спи, спи, доченька… Перед рассветом всегда самая черная ночь. Запомни – перед рассветом…
