Маргарет Мадзантини - Никто не выживет в одиночку
— Нет, мы не были в двух шагах. Мы находились далеко-далеко.
Делия снова остановилась у того же порога. Ей кажется, она не сделала даже маленького шажочка вперед. Она трогает расплавленный воск, манящий и противный, как она сама в глазах Гаэтано, как ее жизнь в собственных глазах.
— Я нервничаю с детьми, люблю их, но совершенно не могу терпеть… Если бы можно было не видеть их, засунуть в коробку, как фотографии, а потом вытаскивать только при необходимости…
— Ты самая лучшая мать на свете… Если бы у меня была такая мать, я бы научился любить женщин, а не заставлять их страдать…
— Трепач, гроша ломаного твои слова не стоят!
— Знаю.
Берет желтый листочек со счетом.
— Неправда, ты умеешь любить женщин.
— Я ошибся, все сделал не так.
— Со мной. Ты ошибся только со мной.
Гаэтано смотрит на вечерние тени, тени жизни, простирающиеся на вырез, на маленькую и одно время такую любимую грудь его бывшей супруги.
— Я ни одной женщине в мире не говорил, что люблю ее…
— Успокойся.
Неправда, однажды все-таки сказал. Это случилось в одну из ночей, похожих на одинокие дыры, когда Матильда была столь покорна… В награду она услышала от него три словечка: «я люблю тебя».
— Ты встречаешься с кем-нибудь?
Делия устраивается поудобней, закусывает щеку изнутри зубами.
— У тебя есть кто-нибудь?
— Пошли по домам.
— Ну скажи, что тебе стоит…
— Что тебе надо, Гаэта?
— Ничего. Ничего не надо.
Он растрогался. К счастью, в этой полутьме плохо видно. Он вспоминает ее запах. Есть кое-что… Он способен сделать много всего, но больше никогда в жизни он не будет вылизывать никакую другую женщину, как ласковая собака. Он хотел бы опуститься на колени прямо на этом тротуаре, раскрыть ее белые ноги и лизать перед всеми. Ему аплодировали бы все. Кроме нее. Она прогнала бы его пинками.
Если бы он не оказался в массовке своего времени! Если бы он не носил куртку «Harley-Davidson» и всего остального, может быть, его моральное состояние было бы и другим. Он не позволил бы себе преждевременно загнить, хватаясь за проходящие, подобно рекламам фильмов, типажи.
Когда он ходил на съемочную площадку встречаться с режиссерами и слышал, как с губ актрис с заколками в волосах и приторными от косметики лицами слетают его божественные шутки, спустя некоторое время его выворачивало наизнанку.
Этот искусственно созданный мир, съемочный павильон с макетом городского квартала. Звукооператор с мягким округлым набалдашником на стержне, отслеживающий малейший шорох. Униформа фотографического отдела, что хуже обмундирования афганских морских пехотинцев. Лицо режиссера, точно дуэлянта на поединке с Высшими Силами. Актрисы совсем не нравились ему — нервные, вовсе не такие красивые, как кажутся, зачарованные куском скотча, склеивающего кинопленку для первого плана.
Ему по душе были костюмерши со щетками для велюра, засунутыми в задние карманы джинсов. Время от времени они чистили ему пиджак. Он снимал наушники, выходил из-за портьеры монтажной, отливал пиво, выпитое за грузовиком, оборудованным генератором.
Ему нравилась закулисная жизнь, массовка: толпа, по сорок евро на брата, терпящая холод и жажду, на которую из громкоговорителя обрушиваются несдержанные потоки эмоций бешеного помощника режиссера: «Не останавливайся! Куда смотришь? Не смотри в камеру!»
Гаэ смотрел на всех тех людей, которые роются в урнах у парапетов, унося круглую булочку или яблоко в бумажном пакете. Он сейчас находился на несколько ступенек выше, входил в проектный отдел. Садился около стариков с крашеными волосами, давал выговориться беднягам, выслушивал их излияния. Ему нравились эти простодушные люди, чуждые всему миру. Никто не говорил ему о сценарии, об эпизоде, который снимают. Они даже имени режиссера не знали. Вызванные на рассвете, как батраки. «Ты — да, ты — нет». Все, чего они хотели, это продемонстрировать свои нищенские манатки и безумные лица.
Он чувствовал себя таким же. Сидящий на парапете, без сценария. Он не знал, вышвырнула ли его жена сегодня из дома, или любовница станет лизать ему задницу менее чем через час; не знал, куда надо вести сына вечером: на скрипку или на водное поло. Шатался, теша себя надеждой и улыбаясь всем, как статист, что рассчитывает войти в запоминающийся кадр.
«Открой, мам…»
Заходил к Серене. Вместе они выкуривали косяк. Потом он скисал. «Чей это дом? Кто эта старая женщина?» И видел воду: глаза той, которая ни разу не спросила, как он живет. В ее «как дела?» уже содержался ответ: «Скажи, что у тебя все хорошо, не говори мне ничего другого, потому что я не могу быть рядом с тобой и видеть, как ты страдаешь». Маленькая девочка, старый цветок, который вырос.
Когда у тебя есть свой дом с женой, ты уже не можешь вернуться к матери, она кажется тебе антиквариатом. У нее невозможно долго находиться. Можно выдержать ровно то время, за которое возникнет ощущение, что пора уходить. А куда ему можно было податься?
Он заходил к своему другу Алессио. Из старых друзей первых времен. Эйфория мужской солидарности не затянулась с таким, как этот пес, этот питбуль, этот дурак Алессио. Инструктор в спортклубе, один из тех, кто заполняет бланки и отмечает упражнения для бицепсов и ягодичных мышц. Вспоминали старое, всякие глупости. Играли недолго в PlayStation. Раковина была забита грязными тарелками, и эта долбаная жирная псина капала на тебя слюнями с теплого языка.
Своих коллег-киношников он не считал за друзей. Не хотел облажаться перед ними. Расскажешь им какую-нибудь дрянь, и на следующий день они вставят это в сценарий.
Другие все были женаты. И он, разумеется, не хотел влезать в их домашнюю жизнь, брать на руки не своих детей. От одной этой мысли уже тянуло блевать.
Однажды вечером его и вправду вырвало.
«Заболел анорексией…»
В тот вечер, когда его выгнала Делия.
В конце апреля он переехал в съемную квартиру на бульваре Сомали. В надежде, что не останется там надолго, уверенный, что она примет его обратно. Но вместо этого получил письмо от адвоката.
Как-то в среду вечером Матильда вернулась с одного из своих праздников: с остатками косметики на лице и не особо радостная, от нее несло акварельными красками и кока-колой. Они выполнили свой сексуальный долг и пошли в супермаркет.
Полки были все теми же. Та же грустная теория цветов и коробок. Обычно ему очень нравилось выуживать что-нибудь. Сняв квартиру, он сам стал прекрасно справляться с покупками; творческий подход толкал его к отделу замороженных продуктов.
