Екатерина Вильмонт - Прощайте, колибри, хочу к воробьям!
Так! Она отслеживает еще и его почту. Ну что ж, братик, бачили очи, шо куповалы.
Слез не было. Но и сил тоже. Пафнутий по-прежнему спал рядом со мной. Я обняла его, закрыла глаза и провалилась в сон. А когда проснулась, меня опять знобило.
Константин вошел в квартиру с букетом розовых гвоздик. Ему навстречу вышла на цыпочках Надежда Сергеевна.
– Ну, как дела?
– Тсс!
– Что случилось?
– Хуже ей стало. Опять температура поднялась… Письмо она подлючее получила.
– От кого?
– От жены брата. Та еще подлюка! Хочет у Жени квартиру оттягать!
– Погодите, Надежда Сергеевна!
– Да чего годить-то? Женя мне все рассказала, и письмо это брату послала, а там эта паскуда караулила, перехватила письмишко-то и Жене судом грозит… А она, бедолажка, сперва слезьми умылась, а потом у нее опять температура подскочила. Чего делать-то будем, Константин Петрович?
– Может, надо ей успокоительного дать?
– Дала. Спит сейчас. А мне, Константин Петрович, надо на ночь-то уехать, у меня у дочки беда, без меня не справится. Вы уж тут побудьте с ней, а я завтра с утречка приеду.
– А процедуры ей никакие не нужны?
– Да нет, все уж сделано. Вы только после ужина таблетки ей дадите, я все там написала, не попутайте.
– Ну что ж делать. Хорошо.
– Ой, а кот-то ваш, как Женя плакать начала, слезы у ней вылизывал. Мурчал, как трактор прямо, а теперь не отходит от нее. Где ж вы такое золото-то приобрели?
– Я не приобретал, я просто подобрал… Отбил у мальчишек, которые его мучили. И не зря. Кот и вправду чудо!
– Ох да! Хороший вы человек, Константин Петрович.
– Да не очень, Надежда Сергеевна.
Репетиции шли полным ходом. Как-то вдруг все успокоилось, и, хотя до спектакля оставалось меньше двух недель, у Мирона и Фархада появилась вдруг уверенность – теперь все получится. Ну еще бы, с такими-то голосами! Фархад был довольно мрачен, но репетировал в полную силу. И однажды на репетиции оркестр устроил ему овацию. Впервые в его жизни. Он растерялся и несказанно обрадовался. А одна из дам-попечительниц, присутствовавшая на репетиции, сказала Мирону:
– Знаете, друг мой, мне казалось, что у вас ничего не получится.
– Нам тоже так казалось.
– Понимаете, дружочек, «Иоланта» слишком наивная и сентиментальная вещь, а в концертном исполнении это все уходит на второй план и остается только дивная музыка и фантастические голоса… Этот ваш Мунтяну просто чудо!
И Соловьева хороша необыкновенно! И я теперь убеждена – вы будете иметь большой успех! Публика истосковалась по красивой музыке. Так сказать в чистом виде! А то берут сказочную музыку и делают из нее черт-те что! Я слышала однажды «Волшебную флейту» в современном прочтении. Это кошмар, Папагено там был… сбежавшим из сумасшедшего дома психом…
– Я тоже видел и слышал этот бред. Бедный Вольфганг Амадей небось перевернулся в гробу… Хотя, кажется, у него даже гроба не было по бедности…
– А ваш Закиров тоже чудо! Удивительный дирижер. Только, знаете, Мирон, скажите ему, что нынче не стоит на такой концерт выходить во фраке. Это уже немного демоде́.
– А в чем же ему выходить?
– В смокинге, например, или даже в черной шелковой рубашке.
– Да-да, я такое видел, но не уверен, что он согласится. Он консервативный человек. Может, вы сами попробуете ему сказать?
– О нет. С моей стороны это было бы неделикатно. Лучше вы, голубчик! А я дам вам адрес одной фирмы в Гонконге, они в течение недели пришлют вам несколько таких рубашек, надо только отправить им мерки. И сошлитесь на меня.
– Не знаю, не знаю…
Дама, которую звали Елизавета Захаровна, русская по национальности, была замужем за богатейшим египтянином по имени Ихаб, жила в Голландии, но очень любила Россию. И ей хотелось, чтобы российские артисты, независимо от их национальности и вероисповедания, имели успех в Европе. Щедрой меценаткой назвать ее было нельзя, однако ее весьма обширные связи в самых разных областях, подчас самых неожиданных, бывали чрезвычайно полезны. А к Мирону она вообще питала слабость, называла его дружочком и голубчиком. Даме шел уже восьмой десяток, однако она была невероятно энергична. Вот и сейчас она достала из сумочки айпэд, довольно долго там что-то искала, а потом протянула Мирону:
– Вот, взгляните!
Мирон посмотрел. Действительно, рубашки были отличные!
– Вот, это дивный израильский пианист в такой рубашке, а это бразильский скрипач… И вот еще… Хотите, я скину вам эти картинки, вы их покажете Закирову…
– Ну что ж…
– А пока суд да дело, я все-таки закажу две рубашки на свой страх и риск. На худой конец, Закиров сможет их носить просто летом… Это будет мой подарок! Только мне нужно знать его размер.
– Очень любезно с вашей стороны, Елизавета Захаровна.
После овации, устроенной оркестром, Фархад воспрял духом. Вечером они с Мироном ужинали у него дома.
– Ты проперся, Фарик?
– А ты как думал? Спасибо тебе, Мирон! А ты, я смотрю, мрачный… Случилось что-то плохое?
– Случилось, Фарик. Но не со спектаклем, тут все тьфу-тьфу-тьфу… Хотя знаю, нельзя так говорить…
– Да что? Не томи!
– Женька…
– Что Женька?
– Ей стало здорово хуже.
– Да ты что? Вроде уже все пошло на поправку…
– А она письмецо получила от жены брата, та у нее решила квартиру московскую оттяпать.
– Что?
– Что слышал! Требует с Женьки половину стоимости. А у нее нет таких денег. И у меня сейчас, сам знаешь, блоха в кармане…
– А сколько она требует?
– Семь лямов.
– Лямов? Это лимонов? Долларов?
– Да нет, деревянных.
– Ну, у меня кое-что есть, но далеко не столько…
– Слушай, с этим надо что-то делать!
– А ты думаешь, угрозы этой бабы имеют под собой основания?
– Конечно. По российским законам дети наследуют родителям все в равных долях…
– А скажи, эта погань требует всю сумму разом?
– Нет. По лимону в квартал. О, Фарик, я, кажется, придумал… А давай выложим в Интернет инфу, что скрипач с мировым именем и заоблачными гонорарами хочет выселить из квартиры сестру, которая вывела его на орбиту и все такое…
– Нет, Мирон, нельзя.
– Да почему?
– Потому что Женя этого точно не хотела бы…
– Думаешь?
– Уверен! Скажи, а ты откуда узнал?
– Позвонил этому психу Косте, а тот мне рассказал. Он в испуге, в растерянности, он тоже любит Женьку до опупения…
– Тоже? Мирон, ты чего краснеешь? Ты ее любишь?
– Да я не знаю… Показалось в какой-то момент… – крайне смутился Мирон, хотя смущение было ему совершенно несвойственно.
– А он тебе это письмо не переслал?
– Переслал, а что?
– Покажи!
– На, любуйся!
– У меня нет приличных слов, только матерные. Знаешь что, Мирон, давай не будем доводить до суда. Просто скинемся на первый взнос, по крайней мере на квартал заткнем пасть этой бабе… А там… Я знаю, что делать!
