Евгений Хохлов - Сны женщины
– Нет-нет, вы правильно помните – именно лекарствами. Во время войны в этом доме был маленький госпиталь. Сначала в городе был один – центральный, потом стало не хватать мест, и раненых размещали где могли, по частным домам например. Получались такие филиалы, в которых размещали не самых тяжелых. Там и доктора-то бывали не каждый день, всем заправляли медсестры. Перевязки, инъекции, судна, клизмы, извините за подробности… Так вот, этот дом в самом начале войны остался без хозяев. Хозяева тогдашние исчезли, как исчезали многие в те времена. Поэтому судьба дома определилась очень скоро.
– То есть там сделали госпиталь?
– Да. Местные барышни и дамы охотно шли в медсестры – паек, да и мужчины опять-таки, пусть и временно недееспособные. И Ванда работала медсестрой. Откуда она возвратилась в наш город, как оказалась в родном своем доме, мне неведомо. Войной занесло. Впрочем, она упоминала как-то, что бывала здесь раньше вместе с мужем, когда тот давал гастроли. Кстати, старожилы его помнят до сих пор, всякие сказки рассказывают о его фокусах. В память о военных заслугах мужа Ванде дали не только персональную пенсию, но и жилье – этот самый дом, о котором вы помните с детства.
– Совсем, знаете, не хочу его помнить. Тоска, скука, вялый огород в лебеде, мелкие окна в ситчике с оборками – на солнце он выцветал за месяц, зануда-бабка в кружевных старомодных блузочках. Бесконечное чертово рукоделье, вечные чугунные утюги на дровяной плите, желтое от этой варварской глажки белье. Иногда появлялась мама. Неприбранная, с облупленным кисельным лаком на ногтях, в спущенных до тапок капроновых чулках. Вся в мечтах. Сидела с перекошенными деревянными пяльцами на коленях. Или склонялась над очередным письмом… Совсем не такая, как на людях, на сцене. Но я ее любила такой, забывшей о маске.
– Надо же, какие у вас детские воспоминания. Поэтому вы и хотели сию минуту продать дом?
– Я его испугалась. Откуда он такой взялся?
– А. Вы все-таки задали этот вопрос. А я-то все ждал, Татьяна Федоровна. Думал, не дождусь.
– Ну же!
– Нынче вы в нетерпении, Татьяна Федоровна, а вчера меня и слушать не хотели. О, женщины, женщины! Вы изменчивы, как облака, гонимые ветром. То шхуну под парусами увижу я на небе, то огромную дикую кошку, то пышный цветок, озаренный солнцем, то безжалостную остроклювую птицу, нацеленную на добычу, то волну, что грозно вздымается, а потом вдруг ласково ложится под ноги… То сам гнев Господень увижу я с высверками молний, с тарарамом и треском, то темную, дымную вуаль на светлом лике луны… То…
– Ой, хватит уже! Сколько можно! Это из какой-то пьесы?
– Нет, я сам сочинил. Такой экспромт. Нравится?
– Вам охота пришла меня дразнить?
– Есть соблазн, дорогая.
– Предложите свои услуги Водолееву. Он мечтает о драматурге с поэтическими задатками. Такие нынче в дефиците.
– Пусть себе мечтает ваш Водолеев. Я – нотариус.
– Ах да. Я и забыла. Завещания рифмованные пишете или, может быть, верлибром? Потому так популярны у романтических старушек?
– Будете ехидничать, продолжу про облака сочинять.
– Нет, только не это! Умоляю, помилуйте! – шутовски прижимает она руки к груди. – К тому же, помнится, именно вы вчера горели желанием посвятить меня в историю моего дома.
– Что значит – горел желанием? Между прочим, с нотариусами так не разговаривают, Татьяна Федоровна. Нотариусы – лучшие друзья собственников и наследников. Их надежда и опора. Я серьезно говорю и предупреждаю на будущее, если вы вдруг решите дать отставку вашему покорному слуге и нанять другого… распорядителя.
– Хорошо. Извините.
– Конечно, извиняю. Вы еще так молоды и неопытны. Так вот, дом… Дом в том виде, в котором он вам достался… Дело в том, Татьяна Федоровна, что в начале девяностых годов…
* * *Начало девяностых, и с войны больше сорока лет прошло. А что изменилось? Что изменилось за этим покосившимся забором? Кое-какие перемены, конечно же, произошли. Подрос сад, рухнула пристройка, где хранились дрова, на ладан дышит крылечко, сползает с крыши уложенный лет двадцать пять назад шифер. Но все так же из распахнутого окошка льются в палисадник озвученные воспоминания о розовом парке Чаир.
Он стоит на пороге, мучимый дежавю, время от времени стучит в дверь, терпеливо дожидается, когда откроют, и подпевает мысленно, вспоминая слова романса: «…сотни тысяч кусто-ов. Снятся твои-и золотистые ко-осы, снится весна… трам-пам-пам… и любо-овь. В парке Чаи-ир…»
И вот за дверью слышатся шаркающие, но быстрые шаги, раздается покашливание, дверь распахивается без всяких опасливых «кто там?», что в наше время, надо оговориться, несколько неразумно. Неразумно, даже если вам повезло жить в некоем особом городе.
И вот она – хозяйка – предстала в дверном проеме. Худа, все еще стройна, подвижна; на плечах замызганные и желтые от старости кружева. Локоны давно уже не золотые, а тускло-серебряные и поредели изрядно. Опирается на палку. Палка здоровенная, и называться должна – клюка. У клюки петелька на рукоятке, чтобы не уронить, не дай бог. Наклоняться в ее возрасте не рекомендуется.
– Что на тростку смотришь? Страшно? Могу и огреть, если пришел обидеть, – сообщает она. – Затем и ношу. А ты думал – опираться?
– Э-э-э… Я ничего такого… Здрасте. Мне нужна госпожа Ванда Лефорж-Свободная. Это вы?
– Я – Ванда Свободная. А ты кто такой? Кого-то ты мне напоминаешь… А, не вспомню. Новый с почты? Пенсию принес? А где Михалыч?
– Н-не знаю. Скорее всего, там же, где и был. Я не с почты. Я – адвокат, позвольте представиться, вот моя визитная карточка.
– Фу-ты ну-ты, карточка.
Она, поджав губы, берет карточку, мечет, не взглянув на нее, в пыль перед крыльцом, подбоченивается и каркает рассерженной вороной:
– Так вот, фу-ты ну-ты. Последний самый раз говорю, а потом вот этим дубьем буду каждого с карточками встречать! Последний раз говорю, что дом с участком я продавать не буду и на попечение ваше людоедское не пойду! Поживу еще свободной и помру свободной, а дом, кому хочу, тому и оставлю! И чтоб ноги твоей здесь больше не было!
– Мадам, я не собираюсь вам предлагать ничего подобного, уверяю вас! Вы зря обо мне плохо думаете – я не из агентства недвижимости и не скупаю дома на морском побережье!
– А что будешь предлагать? Электрогрелку купить? Или бензопилу? Ты кто? Коммивояжер? Или как там вас теперь называют – дирижер по продажам? – измывается Ванда.
– Правильно говорить – менеджер, а не дирижер. Но я не менеджер. Я – адвокат, – терпеливо повторяет он. – Ад-во-кат! Адвокат Букс из Инюрколлегии. Инюрколлегия – государственное учреждение, а не частная лавочка, я вас уверяю. Дело в том, что вы получили наследство, госпожа Лефорж-Свободная. Хочу искренне вас поздравить, прежде всего.
