Паскаль Лене - Прощальный ужин
В тот год я догадался о приходе лета лишь по весьма скудным и сугубо личным наблюдениям. (Мои способности к восприятию свелись исключительно к обслуживанию страсти к Эллите, как это обычно бывает у насекомых, пауков и других букашек с примитивным интеллектом, обладающих единственным талантом, например, к изготовлению восковых ячеек шестигранной формы.) Наконец я заметил, что последние отблески зари стали покидать комнату все позже, заставляя меня откладывать на все более позднее время любовные затеи, поскольку моя любимая соглашалась идти мне на уступки лишь в темноте. Я также отметил, что ткачики снова стали проводить весь день на балконе и не тревожили мне душу своими короткими пластичными потасовками, вызывая ассоциации бог знает с какими нежными сражениями. Как я уже сказал, во время письменных экзаменов я беспокоился лишь о том, чтобы как можно скорее вручить свою писанину экзаменатору и провести остаток дня с Эллитой; при этом я столь мало задумывался над тем, что хронологически эти экзамены и для маленьких, и для больших школьников означают конец учебного года, что выпади вдруг на неделе снег, я не без досады отказался бы от моих милых, нежных грез в Булонском лесу, но нисколько бы не удивился этому, так как, будучи всерьез озабочен погодой, я нисколько не задумывался о том, какое на дворе время года. Подобно эпикурейцам я наслаждался мгновением: так же, как и они, я настолько остро ощущал хрупкость своего счастья, что интересовался завтрашним днем только в узком значении слова, не думая даже о том, что будет послезавтра: в результате я не заметил, как подкатили летние каникулы.
Напомнил мне об этом барон, причем самым жестоким образом, сообщив в последнюю субботу июня, что на следующей неделе он с Эллитой отправится в Аргентину, где они проведут не менее двух месяцев и вернутся лишь к началу учебного года. У меня было такое ощущение, что я могу лишиться чувств. Я видел, что барон Линк смотрит на меня с веселым любопытством, правда без неприязни. Эллита ничего не заметила. Она вообще не обращала внимания на подобные вещи. Она была защищена от чужих страданий тоже. Наша трапеза только начиналась, и в первый момент, когда неприятная новость захватила меня врасплох, я думал лишь о том, как найти мужество съесть все, что я имел неосторожность положить себе в тарелку.
Я молчал, наверное, целую минуту, весь в мыслях о бесцеремонности Эллиты, которая предоставила деду сообщить мне о грядущей катастрофе. Можно было подумать, что она уезжала не на два месяца, как только что сообщил барон, а всего лишь на каких-нибудь два дня. Неужели она не видела разницы? Она принимала мою любовь, которую я ей посвящал, как женщина принимает букет цветов, от которого неудобно отказаться, но, обремененная им, думает лишь о том, как найти для него подходящую вазу.
Теперь и она устремила на меня полный любопытства взгляд. Я отвел глаза. Я не знал ни что говорить, ни как мне себя вести. Неужели они оба ожидали, что я обрадуюсь и стану поздравлять Эллиту с таким замечательным путешествием?! Они наблюдали за мной, охваченным бессильным гневом, отчаянием, желанием встать и уйти, чтобы оказаться в одиночестве, где меня с моим страданием оставят в покое; наблюдали, словно хотели всего лишь подвергнуть испытанию, проверить, как я поведу себя в этой ситуации: я чувствовал себя в роли экзаменуемого. Меня взвешивали. Я имел дело с энтомологами. А может, они даже не заметили, что сообщение об отъезде Эллиты оказалось для меня равнозначным пытке?
«Мы остановимся на несколько дней в Бразилии, где мне надо уладить кое-какие дела», – произнес барон Линк, как мне тогда показалось, почти с таким же выражением, с каким маман говорила, что после работы она «заскочит к Эдуарду» купить икры пинатора, которой она позволяла себе побаловаться, когда день в магазине проходил удачно. (Почему именно в тот момент, когда дед Эллиты заговорил про свои «дела» в Бразилии, мне вспомнилось, что маман вот уже двадцать лет держит магазинчик готовой одежды для детей?) Потом барон добавил, обращаясь ко мне или, точнее, доверительно сообщая мне, как другу, которому признаются в какой-нибудь былой слабости: «Я все никак не находил времени, чтобы показать Эллите Бразилию или хотя бы Рио, а это такое прекрасное место».
Кажется, тут он понял, насколько неприятным может показаться подобное замечание юноше, самым далеким заграничным путешествием которого была поездка в Англию. Возможно, тут он ощутил нечто похожее на чувство стыда, возникающее иногда у богачей и заставляющее предпринимать меры, чтобы их роскошь не так бросалась в глаза, и вздыхать, твердя окружающим, что жизнь «у всех сейчас нелегкая», демонстрируя таким образом своего рода застенчивость, что-то вроде целомудрия, которое заставляет нас прикрывать иные части тела и свидетельствует о том, что иметь «излишек» богатства непристойно и что так же, как и в случае с половыми органами, все, что остается неприкрытым, становится именно в силу своей неприкрытости предметом эксгибиционизма. Стоит заметить, что в наличии этого целомудрия, – кстати, столь понятного, – тот, кому она присуща, признается не так уж охотно и обычно предпочитает оправдываться, говоря, что боится не того, что его богатство будет выставлено напоказ, а «зависти». Так или иначе, но барон, совершенно неожиданно впав в фамильярность, вдруг резко подался над столом, похлопал меня, словно собаку или лошадь, по загривку и веселым тоном заверил меня: «Придет время, и вы тоже будете путешествовать», наверное, приблизительно так же, как когда-то в прошлом заверял своих крестьян: «Придет время, и у вас на фермах тоже будет водопровод, а то, глядишь, и электричество».
В тот вечер я вернулся домой намного раньше обычного. Маман еще не легла, и я был почти счастлив встретиться с ней, хотя бы просто чтобы сказать ей «добрый вечер». К счастью, она не проронила ни слова ни по поводу раннего возвращения, ни по поводу моего явно удрученного вида, и я впервые за довольно уже долгое время испытал облегчение, целуя ее, женщину, позволявшую себе полакомиться ложечкой искусственной черной икры, «когда день в магазине бывал удачным».
Нет нужды говорить, что я всю ночь не спал. Как я ни урезонивал себя, как ни старался внушить себе, что ничего не произошло, что моя разлука с Эллитой будет лишь временной, что в любом случае она была неизбежной, что речь никогда не заходила о том, чтобы провести каникулы вместе, и что я должен был готовиться к тому, что какое-то время не буду видеть Эллиту, у меня не проходило чувство подавленности, унижения и ощущение, что меня предали.
Всю ночь моя мука не давала мне заснуть и заставляла меня бодрствовать, буквально следя за собственными эмоциями, подобно тому больному, который зачарованно наблюдает, как им все сильнее овладевают боль и лихорадка. А между тем моя особая боль, эта лихорадка, которой я столь безраздельно отдался в ту ночь и которую затем постепенно научился поддерживать в себе, эта болезнь, от которой, как я начинал понимать, меня уже ничто не заставило бы отказаться, были не чем иным, как ревностью, и от нее мне предстояло страдать недели, месяцы, сознавая, что это отвратительная изнанка любви, мечтая лишь о невозможном покое, о невозможном забвении существа, которое ты разучился любить, но при этом все вернее и надежнее тратишь свои минуты и дни на то, чтобы придумывать все новые и новые, все более основательные поводы для страдания.
