Елена Лобанова - Фамильные ценности
– Спасибо вам за всё… Конфеток вот купите себе.
– Не положено бы… Ну, в память Фисочки, подружки моей, – пробормотала Катерина Ивановна.
На пороге Зоя остановилась. Гул в ушах смолк, и в голове прояснилось.
– Этого не может быть, – отчеканила она, глядя прямо в глаза старухе. – Вот что вы тут рассказали… Быть не может! Баба Анфиса простая была, обыкновенная, как все! Безо всяких там дворянских штучек! В детдоме воспитывалась – все знают! Это, может, воображение у неё, фантазия какая-то… мало ли!
– Простая, говоришь? Обыкновенная?! – Катерина Ивановна упёрла руки в боки и выпрямилась, сверкнув глазами. – Да что бы ты, девчонка, в простоте понимала! Фисочка жизнь свою спасала. И твою, может, тоже! И матери твоей! А скажи тогда правду – так вас бы, может, и на свете не было! Эх ты-ы… родичка! Внучка!
Обратный путь не запомнился. Смутно мелькнули перед глазами то железные, то деревянные калитки, заборы и лавочки.
Пришла в себя она уже у самой Надиной, бывшей бабы-Анфисиной двери. И, взявшись обеими руками за голову, пробормотала:
– Баба Анфиса! Во что ж это ты меня втравила, а?..
Глава 18
Прийти в себя после таких стрессов можно было одним проверенным способом – уснуть.
Однако сладкая дорожная дремота что-то не спешила охватывать её.
Старенький автобус подвывал на подъёмах, силясь вползти в серое клочковатое небо. Последняя листва с шуршанием летела вслед. Редкие встречные птицы оповещали в панике: «Зима! Уже зима!»
В такую погоду, рассеянно глянув в окно, Марина Львовна, бывало, вдруг оборачивалась к классу – с совершенно другим, таинственным лицом. До неё Зоя не подозревала, что у взрослых женщин бывают такие лица. Что сквозь немолодую желтоватую кожу, сквозь недовольные складки у губ вдруг проступает этакое – куражное, сценическое, словно взмах палочки фокусника, перед тем как из цилиндра вылетит стайка голубей: «Ну ладно уж, покажу что-нибудь… Смотрите внимательно… Слушайте во все уши!» И – успеть только вовремя вскочить с вертящегося стула, уступить место – начиналось! Тут же, на глазах, по одной нотке, по аккорду возникали из небытия, из скучной предзимней тишины чьи-то шаги, и танцы, и шутки, и переглядки, и тяжкий стон, и гневный вскрик, и ласковое прощение – неважно, называлось ли это сонатой или музыкальным моментом. Округлые, чуть дряхлеющие уже, но полные силы и гибкости руки опускались на какие-то не те, не привычные клавиши, потому что звуки рождались иные – певучие, плывущие, какие только и могли родиться под такими руками! «Возьми меня за кисть!» – приказывала она, и Зоя осторожно обхватывала запястье: тёплое, живое, легко взлетающее над знакомым клавишным узором – два и ещё три толстых чёрных стежка по белому фону – и вдруг погружающееся в этот узор до самой глубины, до утробного педального гула. Ни при чём были никакие ахи-охи, ни аплодисменты – она словно деловито и без лишних слов показывала новый шов, как на уроке домоводства: можно вот так, пунктиром, а можно крестиком или вперёд иголкой. И ещё штопала, закрепляла, затягивала узелки: запомни, вот так – свободно, не давить на клавиши, звук извлекается собственным весом руки, тогда зажатость не вернётся… А зажатости и не бывало больше. И до сих пор нет.
Но что же она-то, Зоя? Разве не была она самой прилежной белошвейкой-ученицей? Разве хоть раз забывала дома нитки или прогуливала уроки?
О нет! И её полудетские пальцы, бывало, взлетали над чёрно-белым полотном легко и радостно, а потом бежали вприпрыжку, и щёгольски вытанцовывали триоли и шестнадцатые, и щедро сыпали хроматические пассажи… но только пока Марина Львовна была рядом. Только рядом с ней.
А через год – через год учёбы у Самой Громовой! к которой чего только стоило пристроить Зою, использовав все Марины-Львовнины связи! – через год она медленно выговорила таким знакомым, незабываемым своим голосом: «Девочка, ты потеряла ощущение клавиатуры….»
Потом-то, конечно, и Зое сто раз приходилось говорить то же самое. И даже кричать в ярости: «Да у тебя всё вывалилось из рук!»
И очередной эльф или нервомот переминался с ноги на ногу, опускал глаза и разумеется, не догадывался спросить: «А у вас-то самой, Зоя Никитична?»
А между тем как раз у неё-то, у Зои Никитичны, из рук валилось буквально всё. Сначала – только ощущение клавиатуры. А потом и вся жизнь. Постепенно, незаметно, а теперь как будто с некоторым даже ускорением!
В том числе и деньги, которые исчезали регулярно и неуловимо – иной раз прямо вместе с кошельком.
И единственное дитя, что отбивалось от рук всё заметнее с каждым днём.
И человек, с которым семь лет делили кров и пищу, и ложе… и которого она, по словам мамы, упустила… Хотя… что там говорила про него старуха?
– Не спишь? – спросила мама, открывая глаза. – И я всё про тётю Анфису думаю. Последнее время, Серёжа сказал, она себя не помнила.
– Так это, говорят, многие старики… Прошлое вспоминают, детство там или юность, а что вчера было – забывают.
Хотя вот папа, подумалось тут же, помнил всё до самого конца. И когда в последний день она прибежала с утра, отпросившись с работы – мама позвонила, сказала, что ночью вызывали «скорую», а он отказался ехать в больницу – папа, увидев её, улыбнулся медленно, как будто с трудом, потом подозвал маму и шепнул: «Корми Зою!»
Да ведь папа был ещё не старик…
– …говорит, даже имя своё забывала! Или выйдет из дома и не поймёт, как вернуться. Твердит только: «Я Кальянова, Кальянова!» Это девичья фамилия у неё была… Хорошо, соседи приводили!
При звуке девичьей фамилии что-то неприятно повернулось у Зои в области солнечного сплетения.
Значит, вот и ещё одно дело, которое суждено ей с треском провалить.
И дело-то какое, в сущности, дурацкое! Прямо-таки идиотское дело! Ну просто психбольница отдыхает!
Может, рассказать всё маме?
Она, конечно, посмотрит своим взглядом. Есть у неё один, специально для таких случаев… А потом, конечно, скажет: «Ну а ты-то сама нормальный человек – Катерину Ивановну слушать?»
Нет уж. Приключение это – как раз для ушей Ируси. Вот уж кто оценит. Придёт в восторг.
– …А однажды увидели её – в кино пришла. Одна, представляешь? Среди бела дня, в чём стояла: в халате, в переднике – в кинотеатр… А сейчас-то туда одна молодёжь ходит, люди постарше дома сидят. Серёжа говорит: от людей стыдно, вроде как ей телевизор смотреть не дают!
За окном бежали поля, перелески, деревеньки – все по-зимнему обесцвеченные и неприветливые. За ветхими заборчиками, в крохотных домишках шла своя угрюмая жизнь, которой Зое не суждено было узнать, но о которой всё знали Надя и Сергей, почерневшие на своём огороде. Эти огороды смотрелись рядом с домишками как поля. На таких полях, пожалуй, и сама Ируся со своим Славиком и двумя дочками не управилась бы! Это вам не розы разводить на грядочке метр на два!
