Диана Джонсон - Брак
Эстелла решила, что будет лучше обратиться за советом непосредственно к родителям Тима – она все равно собиралась это сделать. Не слишком уверенная в своем умении писать по-английски, Эстелла написала матери Тима по-французски. Ответ разочаровал Эстеллу: мадам Нолинджер не сообщила ей никаких любопытных подробностей, разве что упомянула, что училась в Академии Сакре-Кер в Брюсселе. Со всеми этими сведениями Анна-Софи отправилась к консультанту.
Мадам Экс пришла к выводу, что приглашение должно начинаться следующим образом:
«Мадам Луи д’Аржель (имелась в виду бабушка Анны-Софи по отцовской линии, престарелая дама, живущая в Валь-Сен-Реми, где должна была состояться свадьба) и мадам Филипп д’Аржель (поначалу они склонялись к мысли о «писательнице Эстелле д’Аржель», но передумали) sont heureuses de vous faire part du mariage de Mademoiselle Anne-Sophie d’Argel, leur petite-fille et fille, avec Monsieur Thomas Ackroyd Nolinger et vous prient d’assister ou de vous unir d’intention à la cérémonie religieuse qui sera célébrée vendredi le 10 décembre, à 16 heures, en l’église de St. Blaise, Val-Saint-Rémy. Le consentement des époux sera reçu par Monsieur l’Abbé François des Villons, l’oncle de la mariée, et le Right Reverend Edward Marks».[31]
На обороте приглашения, сложенного таким образом, чтобы в Америке оборот оказался первой страницей, значилось по-английски:
«Мистер и миссис Джералд Франц Нолинджер и миссис Сесиль Барзан-Нолинджер счастливы пригласить вас на свадьбу их сына и пасынка Томаса Акройда Нолинджера и мисс Анны-Софи д’Аржель…» – и все остальные сведения.
По мнению Анны-Софи, приглашение выглядело корректно, но она опасалась, что люди не узнают ее мать в «мадам Филипп д’Аржель» или мать Тима в «миссис Сесиль Барзан-Нолинджер». Прежде она не замечала, называет себя ее мать именем покойного супруга или нет.
Во всяком случае, Анне-Софи надо было спешно отнести гранки мадам Экс, хотя сегодня она была поглощена не предстоящей свадьбой, а американцем, который по-прежнему ночевал на складе, на Блошином рынке, откуда украдкой выскальзывал по утрам. Анна-Софи пробездельничала в своем магазине вторник и среду, делая вид, что читает, но поглядывая в сторону лестницы. Она читала «Джен Эйр», историю девочки-француженки Адель, богатый отец которой, вспыльчивый англичанин, запер на чердаке свою помешанную жену и увлекся гувернанткой. Сегодня, в четверг, рано утром, когда на рынке было почти безлюдно, Анна-Софи решила, чисто по-французски презрев опасность, подняться наверх и встретиться с незнакомцем.
«Я так и не смог понять, что означает опасность для французов, – как-то писал Тим. Этот отрывок Анна-Софи перечитывала несколько раз. – Она влечет их иначе, чем нас. Возможно, это компенсация за то, что в важные для страны моменты все они в целом избегали опасности. А может быть, принадлежность к древней цивилизации придает им дальновидность, которой недостает нам, обладателям мнимого оптимизма, убежденным, что нам предстоит еще многому научиться. Мы благоразумны, а они слишком быстро водят машины, устраивают гонки в пустынях, переплывают океаны на крохотных суденышках, карабкаются на небоскребы, ходят по канатам, забивают артерии продуктами, богатыми холестерином, и загрязняют легкие дымом “Голуаз”».
За этот абзац Эстелла похвалила его – по мнению Тима, без иронии, – но Анна-Софи была с этим не согласна.
Даже не задумываясь о том, как поведет себя загнанный в угол человек, Анна-Софи разыскала сторожа месье Мартена и запретила ему до конца дня отпирать дверь, ведущую к лестнице.
– Если кому-нибудь понадобится на второй этаж, отправьте его ко мне, – попросила она.
Дождавшись, когда в полдень месье Энрону что-то понадобилось на складе, она решительно взялась за дело. По лестнице они поднялись втроем – она, Энрон и Мартен. Анна-Софи шагала по ступеням, сжимая тонкими пальцами пачку «Мальборо». Она не ошиблась: американец действительно был наверху – он сидел на стуле и читал газету, но встал, как только услышал их шаги. После секундного замешательства его улыбка стала вежливой, манеры – сдержанными, словно он ждал гостей. По-французски он говорил с сильным акцентом. Улыбнувшись Анне-Софи, он уставился на нее в упор.
– Прошу прощения, – произнес он. – Кто-то меня запер. Я надеялся только, что мне не придется провести здесь еще одну ночь.
Он снова улыбнулся, невозмутимо надел пиджак, сложил газету и направился к лестнице.
– Благодарю за то, что вызволили меня.
Он был наделен мрачноватой, байроновской красотой. Анна-Софи читала стихи лорда Байрона и других английских поэтов. Самообладание незнакомца восхищало ее.
– Месье, объясните, что вы здесь делаете? – начала она.
– Все вещи целы? – забеспокоился Энрон.
В разговор вмешался сторож, враждебно настроенный к незнакомцу. Анна-Софи понимала, что месье Мартен чувствует себя виноватым – за то, что не сторожит склад и по ночам.
– Объясните, месье, что вы здесь делаете?
Не отвечая, незнакомец начал спускаться по лестнице, маскируя поспешность рассчитанным спокойствием.
Помедлив секунду, Анна-Софи оглядела помещение. Ее сердце забилось сильнее. Ею овладело разочарование. Таинственный гость уходил. Значит, больше они о нем ничего не узнают. На полу валялись картонная коробка из-под жареного картофеля, апельсиновые корки, салфетка. Наверное, он пробыл здесь несколько дней, а малую нужду справлял в керамическую стойку для зонтов, прикрывая ее блюдом, чтобы приглушить острую аммиачную вонь.
Когда она и Энрон спустились, двое полицейских уже держали американца за предплечья, месье Мартен что-то объяснял, бурно жестикулируя, а американец сердито возражал ему на сносном французском.
– Если бы я от кого-то скрывался, меня здесь уже не было бы, верно? – оправдывался он, и в его голосе сквозили раздражение и, как показалось Анне-Софи, страх. Услышав это, она раскаялась в том, что выдала незнакомца.
Потом полицейские куда-то повели его, и никто не мог объяснить почему. Судя по всему, полицейские были не из тех, что обычно следили за порядком на Блошином рынке, а те, которые осматривали труп месье Будерба. Когда американца уводили, он оглянулся через плечо и окинул Анну-Софи взглядом, значение которого она так и не смогла истолковать. Он упрекал ее? Или умолял? В этом беглом взгляде чувствовались поэзия, страдание и интимность.
Анна-Софи не была лишена присущей французам склонности сочувствовать жертвам бюрократии и равнодушия, людям, подозреваемым в преступлении, страдающим от грубости полицейских. Такое сочувствие и великодушие – нравственная роскошь, которой в Америке уже не сыщешь, сказал бы Тим. Но откуда ему это знать? Он всю жизнь провел во Франции.
И вот, став виновницей ареста американца, Анна-Софи вдруг испытала желание вырвать его из лап полиции, для начала заявив, что она вовсе не возражает против его пребывания на складе. Возмущенные, хлесткие фразы, адресованные полицейским, проносились у нее в голове. Но поскольку излить негодование на тех, кто увел незнакомца, было невозможно, она обрушилась на тех полицейских, которые по-прежнему торчали возле опечатанного склада месье Будерба. Ей объяснили, что они тут ни при чем. Им не известно, куда увели американца.
