Салли Боумен - Любовники и лжецы. Книга 1
Джини вздохнула, почувствовав свой промах. Иной раз ей казалось, что она сделала очень мало, чтобы помочь Мэри в течение года, прошедшего после смерти Ричарда. В те месяцы, когда работа не выгоняла ее из Лондона, Джини виделась с Мэри так часто, как только могла, и все равно временами ее не оставляло ощущение, что она недостаточно внимательна к мачехе. Как будто Мэри нуждалась в каком-то особом утешении, которое Джини, привязанная к ней на протяжении всей жизни, не могла ей дать, будучи по неизвестной причине ограничена в проявлении своей любви. Иногда Джини начинала копаться в себе, пытаясь выяснить, на каком же этапе она стала стесняться открытого проявления чувств. Произошло ли это после Бейрута или в самом Бейруте? Когда именно она стала такой настороженной? А может, эта перемена имеет отношение к еще более далекому прошлому?
Из небольшой кухни послышался звон тарелок. Внезапно разозлившись на себя, Джини порывисто вскочила и, войдя на кухню, обняла и поцеловала мачеху.
– Какая приятная неожиданность! Чем она вызвана?
– Ничем. Просто я тебя очень люблю и подумала, что сейчас самое время напомнить тебе об этом.
– Прекрасная мысль. А теперь возьми-ка вот этот поднос. Мы будем ужинать возле камина. Здорово, правда? Нет, Пес, тебе сандвичей не полагается, черта с два!
Мэри нагнулась и потрепала Пса – старого и давно не мытого Лабрадора – по загривку. Однако на Пса, знавшего, что он все равно победит, это не подействовало. Когда-то в прошлом он прошел курс специальной дрессировки и стал любимой собакой сэра Ричарда. При всем том Пес был спокойным, как комод. А после того, как подохла его сестра, носившая такую же незатейливую, как и у брата, кличку – Сука, он стал безраздельно властвовать в доме и в сердце Мэри. Сейчас Пес сидел у ног хозяйки, не спуская с нее глаз, наполненных беспредельным обожанием. Мэри фыркнула.
– Бутербродная любовь, – сурово сказала она мохнатому вымогателю и незамедлительно, как и предполагала Джини, капитулировала.
– Ну ладно, черт с тобой, – вздохнула она, – одно печенье – и баста!
Джини улыбнулась и понесла поднос в кабинет. Мэри пошла за ней, а Пес потрусил следом. Умиротворенный печеньем, он с осторожностью больного артритом уложил себя на ковер перед камином, зажмурился и сделал вид, что собирается спать.
Мэри забралась с ногами на диван прямо напротив Джини и с любовью посмотрела на Пса.
– Бедный старикашка! Мне бы не следовало потакать ему. Он похож на меня: стареет и толстеет.
– Не толстеет, а становится упитанным, – поправила Джини, передавая Мэри сандвичи. – Это даже хорошо, тебе идет.
– Может, и так, но я в этом почему-то не уверена. Знаешь, после смерти Ричарда я сказала себе, что теперь буду идти на поводу у всех своих самых плохих наклонностей: поздно ложиться, валяться в постели все утро, читать романы, есть шоколад, перестану красить волосы, растолстею, если захочу… – Мэри на секунду замолчала. – А, вот еще: и перестану развлекать приемами нескончаемых иностранцев. Забуду, что я когда-то была дочерью и женой дипломатов. С сегодняшнего дня и впредь, пообещала я самой себе, у меня никогда не будет больше четырех человек за обедом, да и те обязательно должны быть мне по душе…
– Понятно, – улыбнулась Джини. – И что же помешало реализации этих грандиозных планов?
– Выучка, – обреченно вздохнула Мэри. – Привычка. Я обнаружила, что по-другому уже не могу. К тому же это замечательно, когда ты все время занята. Да и люди были так добры ко мне: они постоянно приглашали меня в гости, и мне приходилось приглашать их в ответ… И все же, – усмехнулась она, – мне удалось кое-что из намеченного. Взгляни на меня: седые волосы, здоровенная, как портовый грузчик… Страх Божий!
Джини посмотрела на мачеху. Это описание никак не подходило к ней. Волосы Мэри действительно стали белыми, нельзя было отрицать и то, что она раздобрела, но в глазах Джини ее мачеха была всегда и сейчас тоже оставалась красива непреходящей внутренней красотой. У нее была чистая кожа, проницательные глаза, а лицо неизменно светилось добротой.
– Это неправда, – сухо сказала Джини, – и ты сама об этом прекрасно знаешь.
– Очень мило с твоей стороны, – ответила Мэри и без колебаний совести потянулась за очередным сандвичем. – Мне не хватает самодисциплины. Впрочем, мне всегда ее не хватало. Сегодня днем я навестила Лиз Хоторн и, чтобы подбодрить ее, прихватила с собой коробку чудесных бельгийских шоколадок. И знаешь, что произошло? Лиз, как всегда, только надкусила одну, а я сожрала пять штук. Пять! Какой позор! И это уже после того, как мы выпили чаю.
– Я думаю, она простила тебя за это. – Джини налила себе кофе. – А с чего это ты решила ее подбодрить? – спросила она нарочито будничным голосом. – Что у нее стряслось?
– Даже не знаю, милая. На Лиз время от времени нападает хандра. Сегодня она вернулась из их загородного дома, и настроение у нее было препаршивое. Они провели там все Рождество, встретили Новый год, и Лиз, видимо, подхватила какую-то инфекцию – грипп или другую пакость. Правда, выглядела она хорошо, а к тому времени, когда я собралась домой, совсем взбодрилась. Думаю, дело в том, что она, хотя и не признается в этом, слишком переживает за Джона.
– Переживает за Джона?
– Ну ты же понимаешь, милая. За его безопасность. Из-за всего, что происходит сейчас на Ближнем Востоке: угрозы в адрес посольств и все такое. Ей чудятся террористы буквально за каждым кустом. Я ей уже тысячу раз говорила, что Джону ничто не грозит. Куда бы он ни направлялся, его постоянно окружают эти его головорезы-охранники… Впрочем, может быть, мне не следует их так называть. Но они все бывшие морские пехотинцы, в большинстве под два метра ростом, поэтому и производят устрашающее впечатление, хотя, стоит с ними заговорить, они кажутся вполне милыми…
Голос Мэри неуверенно замер. «Главный недостаток Мэри как информатора, – подумала Джини, – заключается в ее доброй душе». Она была далеко не дурой, но по своей неизбывной доброте душевной считала большинство людей «милыми», если только не было со всей определенностью доказано обратное.
– Как раз сегодня я читала о Хоторнах, – все тем же будничным тоном произнесла Джини, – когда сидела вечером дома. «Хелло!» поместил здоровенную статью о них.
– Да-да, я видела ее! – просияла Мэри. – Какие чудные дети, просто прелесть! Как и сам Джон. Представь себе, я помню его еще с тех пор, когда он сам был в таком же возрасте. Я впервые увидела его, когда мой отец получил назначение в Вашингтон. Старый С.С. тогда обхаживал папу. Не помню уж почему, наверное, думал, что тот сможет ему пригодиться. Как бы то ни было, мы поехали погостить в их загородный дом на Гудзоне, помнишь, я рассказывала тебе? Мне было лет двадцать и все, что я увидела, произвело на меня неизгладимое впечатление… – Мэри помедлила. – Нет, впечатление – это не то слово. Благоговейный трепет – вот что я испытала. Все вокруг было настолько величественным, что пугало меня. Тьма лакеев, горничных, грандиозные приемы… До этого я была в Америке довольно давно, и теперь мне просто не верилось, что люди могут так жить. Ведь Англия в ту пору была серой, как и весь послевоенный европейский мир. А С. С. был таким вельможей и таким солдафоном!
