В первый раз... (СИ) - Шолохова Елена

– Я вас спрашиваю: кто это сделал? – последние три слова Денис произнёс по раздельности, как будто трижды выстрелил.

Девочки молчали.

– Хорошо. Значит, сегодня никакого купания, а завтра вместо дискотеки весь отряд ложится спать.

– В восемь? Спать? – переспросила Лидка недоверчиво.

– Именно так. А теперь немедленно всё собрали.

В первый миг никто и не сдвинулся, тогда вожатый обратился к Свете:

– Убери. А по поводу испорченной вещи будем разговаривать с вашими родителями.

Света поджала губы, но повиновалась, при этом бросила взгляд на подружек – Гулю и Лидку, и те принялись помогать. Но как только Денис вышел, снова вытряхнули всё на пол, а Света накинулась на Лидку:

– Зачем было это шмотьё рвать? Завтра – последняя дискотека!

– Да откуда я знала, что он войдёт? Я думала…

– Думала она!

Но девочки препирались недолго, Лидка кивнула в сторону Иры:

– А если крыса доложит, что это я?

– Пусть только попробует! – прошипела Света.

Огрызаться на обидные слова, ругаться за их выходку, а уж подавно доказывать, что она не виновата, у Иры не было ни сил, ни желания. Да и бессмысленно. Теперь, что она ни скажи в оправдание, только хуже будет. Никто ей не поверит, даже слушать не станут. Только скажут: раз оправдывается, значит, виновата.

А сарафан пришлось выбросить. Не его было жаль – себя. Казалось, вовсе не старый ситец порвали, не майки-футболки разметали по полу точно мусор, а Ирины мысли и чувства вытряхнули, осмеяли, изгадили.

Весь день с ней больше никто не разговаривал, если не считать Антонины Иннокентьевны и Дениса, причём вожатый так с ней обращался, что уж лучше бы вообще не замечал, как все остальные.

Не то чтобы Ира скучала по общению – она и раньше предпочитала отмалчиваться и в девчачьих разговорах не участвовать, но когда все ведут себя так, будто тебя нет – это совсем другое. Это тяжело и очень больно.

30

Утро Ира никогда не любила. Ей всегда требовалось немного времени на раскачку. Чтобы отойти от сна. Но в лагере хочешь не хочешь, а вскакивай по сигналу. Здесь вообще всё надо делать бегом. Быстро умываться-одеваться, строиться, шагать на завтрак. Только ближе к обеду темп стихал.

И вот теперь, когда эта выматывающая суматоха слилась с предательством Вадима и бойкотом всего отряда, подъём для Иры стал настоящей пыткой, ведь утро возвещало начало очередного мучительного дня.

Возле умывальников образовалась привычная толчея с шумом, гамом, брызгами. Ира издали заметила Вадима и замедлила шаг – совсем остановиться было бы глупо. Однако когда она подошла, он всё ещё чистил зубы. Она пристроилась с противоположного края. Напротив неё умывались двое мальчишек из шестого отряда, без умолку болтая всякие глупости, пока один из них, а затем и второй не подняли глаза на Иру. Оба враз замолкли.

Она заметила, что и другие, стоило им на неё посмотреть, переставали разговаривать и таращились на нее, будто у нее рог вырос, а потом отходили от нее, как от прокаженной. Ира не понимала, что происходит, но внутри сразу всё сжалось, точно в ожидании удара. Неужто теперь весь лагерь участвует в этой травле?

Ира неосознанно бросила отчаяннный взгляд в ту сторону Вадима. Он тоже будет "травить предательницу"? Он, такой же понурый, как все последние дни, только что умылся и, перекинув полотенце через плечо, собрался идти в корпус в корпус.

Проходя мимо, Вадим тоже взглянул на Иру, и лицо его переменилось. Он даже на миг приостановился и приоткрыл рот. Ира заметила, что смотрит он не в глаза, а выше, на лоб. И во взгляде его за секунду пронеслись и ошеломление, и смущение, и злость. Что не так? Непроизвольно рука потянулась ко лбу – на ощупь всё в порядке.

Ира бегом вернулась в корпус, перерыла сумку, тумбочку. С собой у неё было крохотное зеркальце, но сейчас оно куда-то пропало.

– Вита, – повернулась она к соседке. – Вита! – громко и твёрдо позвала она, но та опустила глаза в пол и не откликалась.

Пришлось постучать в комнату Антонины Иннокентьевны.

– У вас нет зеркала?

– За… – осеклась воспитатель, уставившись на Иру. Затем пропустила её к себе. Открыла шифоньер – зеркало крепилось с внутренней стороны одной из дверок. – Откуда это?

Ира оцепенело таращилась на своё отражение – на лбу крупными жирными буквами было написано зелёнкой «крыса».

– Кто это сделал?

Ира пожала плечами.

– Ночью, что ли? Мальчишки, поди? Вот же негодяи! Линейка вот-вот начнётся, а тут такое. Ты вот что, ты на линейку не ходи, не надо, чтоб все видели. Так, вот вата и где-то у меня тут был одеколон, – хлопотала Антонина Иннокентьевна. – Ай, чёрт! Я же отдала его этому несносному Павлику! Головку на магнитофоне протереть ему, видите ли, было нечем. Пойдём!

Она потянула Иру за собой прямиком в комнату вожатого.

– Полюбуйся, Денис, что твои мальчишки натворили.

Денис молчал, глядя исподлобья.

– У тебя одеколон есть? Дай ей.

Он кивнул. Вытащил из-под кровати коричневый чемодан, достал оттуда флакон «Саши» и так же молча передал воспитателю, не Ире.

Антонина Иннокентьевна снова завела Иру к себе, всучила клочок ваты и одеколон.

– Будь здесь. Оттирай. Должно оттереться. А я потом разберусь с этими шутниками.

Ничего она не разберётся, знала Ира. Всем тут только одно и надо – чтобы всё было шито-крыто. Вон Денис – даже про Ирин побег не стал докладывать начальству. И с вещами испорченными – грозился лишить дискотеки, но стоило Свете подлизаться, как тут же простил. А здесь тем более такая мелочь. Хотя для неё, для Иры, это, конечно же, не мелочь. Это невыносимое унижение.

Ира снова глотала слёзы, оттирая зелёнку. Кожа на лбу уже горела, а проклятые буквы стали разве что бледнее.

Когда вернулась Антонина Иннокентьевна, Ира ей заявила, что в свою палату она больше ни ногой.

– Ну а где ты будешь спать до воскресенья?

Ира молчала. Антонина Иннокентьевна вздохнула, обвела взглядом крохотную комнатку.

– Ладно, возьмём у завхоза раскладушку, поставим вот тут, у двери. Так, сейчас завтрак, а после завтрака сходим с тобой… а всё-таки что там у вас произошло?

– Ничего, просто…

Ира замолкла. Разве такое толком объяснишь? Да ещё за пять минут.

– Всё у вас ничего, а потом плачете, – махнула рукой воспитательница.

31

К обеду небо заволокло свинцом, и вскоре припустил дождь. Настоящий ливень. На дорожках быстро расползались, пузырясь, лужи.

Павлик придумал играть в почту, живо раздербанив под это дело общую тетрадку. «Письма» писали анонимно, складывали листок и сверху указывали кому. Почтальоном вызвался быть сам Павлик, а роль сумки выполняла его же пилотка.

Письма адресовали друг другу и писали всякие глупости. Одни, получив почту, хихикали, другие заинтересованно выискивали глазами, кто бы это мог написать, а третьи обижались или злились. Надя Клинкова, которая носила очки с бифокальными линзами, получив в письме злое и глупое: «У кого четыре глаза, тот похож на водолаза», вскочила, смяла листок и убежала с веранды вся в слезах. Павлик устремился за ней следом, показав при этом неведомо кому кулак, и через пару минут вернул Надю.

Дима Долгов тоже распсиховался на безобидный детский стишок: «Точка, точка, запятая – вышла рожица смешная…». Не догадался, что записку ему написала Галя Толкачёва, с которой он рядом сидел, когда показывали кино в клубе и которой он втайне нравился. Тоже смял и крикнул:

– Ну так посмейся, кто это накалякал, а я тебе шею намылю!

И всё равно обиднее всего было тем, кто не получил ни одного письма. Они, скрывая грусть и лёгкую зависть, поглядывали на тех счастливчиков, кому написали сразу несколько.

Вот только не все счастливчики радовались такому вниманию. Вадиму пришло целых три письма. Про одно он догадался – от Регины. Аккуратным круглым почерком она вывела: «Вадик, ну сколько можно кукситься?». Она уже сто раз то же самое и напрямую спрашивала. Даже надоело. И слово-то какое дурацкое выбрала – кукситься! Откуда только взяла такое. Как будто он барышня в печали. Ещё в одном ни слова – просто нарисовано сердечко со стрелой. Третье, скорее всего, от Серёги… «Не надо печалиться – вся жизнь впереди!». Серёга всю эстраду знает наизусть. Сам Вадим никому писать не стал.