Ирина Кисельгоф - Соль любви
– Илья, привет. Ты можешь выйти? Дело есть.
– Что случилось?
– Ничего. На одну минуту выйти можешь?
– На одну могу.
Я засмотрелась на здание, где работал Илья. Друза горного хрусталя, уносящаяся ввысь. Холодная, зеркальная. В ней отражались небо и облака, плавающие в рукотворном кристалле, как рыбки в аквариуме. Ни туда, ни сюда. Только в пределах аквариума. У неба и облаков была тяжелая жизнь в красивой, кристаллической клетке. Без свободы.
– В чем дело?
– Вот! – Я, улыбаясь, протянула клетку со сказочными крылатыми младенцами. – Живое, тропическое лето в отдельно взятом зимнем городе! Теперь оно будет жить у нас.
– Ты что? Спятила? Я перся смотреть на драных попугаев?!
– Ты же сказал, что на минуту можешь, – мой голос сбился до шепота.
– Попугаи – дело? Ради них я должен бросить работу? Я думал, что-то случилось! Для того чтобы тратить на дело одну минуту!
Человек в черном костюме взял меня за плечи и тряхнул:
– По тебе психушка плачет. Уже давно! Поняла?
И я потеряла сознание. Сразу. Сквозь толстую вату я слышала голос женщины. И еще меня трясло. Меня трясло руками человека, живущего внутри черного костюма.
– Может «Скорую» вызвать? – спросила женщина.
– Мне уже лучше, – прошептала я. – Спасибо.
– Вот. Попугаи ваши, – женщина протянула мне клетку. – Как бы не замерзли. Несите их быстрее домой.
Женщина ушла, я осталась наедине с человеком в черном костюме.
– Ты припадочная? – спросил он. – Что ты в обморок все время валишься?
– Припадочная, – ответила я механическим голосом. Как металлическая кукушка.
Я приехала домой и поставила клетку на своем столе. Подошла к окну и услышала капель. Сосульки таяли на солнце, сверкая, как алмазы, вынутые из кимберлитовых трубок. Тропическое лето расплавляло сосульки из моей комнаты в отдельно взятом зимнем городе.
Гера вернулся домой поздно, я ждала его.
– Гера, я припадочная? По мне плачет психушка?
Он обнял меня, его сердце колотилось как сумасшедшее. Я подняла на него глаза.
– Ты что молчишь? Это правда? Я душевнобольная?
– С ума сошла! – резко сказал он. – Как тебе в голову могло такое прийти?
– Я падаю в обморок. Уже три или четыре раза. Не помню.
– Давно?
Он испугался. Я почувствовала это по его голосу.
– С тех пор, как стала встречаться с черным шаром-инопланетянином.
– Не надо было тебя к нему пускать. Я виноват. Я это чувствовал.
– Что чувствовал?
Он обнял меня крепче и поцеловал макушку.
– Это не объяснить. Просто чувствуешь. И все.
Ночью мне привиделся сон. Я танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса в веселом, солнечном женском отделении психиатрической больницы. И я поняла прямо во сне: психиатрическая больница – это то место, где все мечты умирают. Как лебеди.
* * *Утром я осознала. Илья мне так и не позвонил. Я вышла в коридор проводить Геру на работу. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Лучше бы он остался.
– Гера, помнишь Велучу?[6]
– Почему она тебе вспомнилась?
– Мы видим ее глазами Павича, а молва знала ее отпетой шлюхой.
– Может, я не прав, но мне кажется, Павич писал не о женщине, а о любви, сильной до самозабвения. Слепой и глухой. Павич назвал такую любовь Велучей. Если бы Велуча с нами не заговорила, мы бы так и не узнали, как величественна эта любовь.
Я увидела Велучу огромным, сильным дубом, вросшим могучей кроной в самую сердцевину неба. Под землей его зеркальное отражение дробило толщу земной коры, чтобы забрать весь жар земли и без остатка отдать его ветру. Но ветер и сам крушит камень, это знает каждый.
– Я не Велуча, – я помолчала. – Я жалкая.
– Ты не любовь, а человек, – улыбнулся Гера. – Такой же, как все. Правда, немного трусишка.
– Как все? – не поверила я.
– Люди мечтают о такой любви, – невпопад ответил Гера. – Везет единицам.
– Иди, – сказала я.
Он обнял меня, я заслушалась музыкой его сердца. Лучше бы он остался.
– Глупая ты. Ничего не понимаешь. Жизнь еще только начинается.
Я поправила ему шарф.
– Вечно у тебя горло открыто.
Он легонько щелкнул меня по носу, я улыбнулась отражением его глаз.
Гера ушел, я посмотрела на попугаев, летающих в облаке утреннего солнечного света, и подумала: «Здорово, что они летают. Клетка ведь такая тесная, а они летают. Жизнь продолжается».
Мы сачканули с лекций и пошли в кафешку. Там всегда были вкусные блины. На любой вкус. Дешево и сердито. Студенту в самый раз.
– Тяпнем шампанского? – предложил Старосельцев.
– С чего это? – напряглась Рыбакова.
– Ни с чего. Хочется шампусика хлебнуть.
Мы пили шампанское, мой взгляд остановился на Рыбаковой. Она смотрела на Старосельцева, и в ее глазах стояла такая тоска, что хотелось плакать. Старосельцев был ничей, а Рыбакова на что-то надеялась и надеялась. Бесконечно. Четыре года. Одно и то же время, растянутое и сжатое в бесконечном потоке вселенского времени. Для него – одна секунда, для нее – целая жизнь. Жизнь продолжалась со своими жертвами и победителями времени. Меня раздражали победители. До мути в душе.
– Старосельцев, – прищурившись, спросила я, – ты вообще кого-нибудь любишь?
– Люблю, – Старосельцев залпом допил шампанское.
– Кого? – процедила я. – Себя?
– Нет. Тебя, – неожиданно ответил он. – А что?
– Не знала? – заржал Зиновьев. – Это, милка моя, тайна только для тебя.
Рыбакова сидела, опустив голову. По ее лицу текли слезы.
– Ты тупая или прикидываешься? – жестко спросила Терентьева.
– Я не знала, – потерянно сказала я. Не веря.
– Значит, тупая! – заржал Зиновьев. – Четыре года тупит! Зашибись!
– Дьявол в тебе сидит! – Терентьева смотрела на меня, как на врага. – Сидит, ноги свесил!
– Зачем ты ей сдался, Старосельцев? – согласилась Яковлева. – У нее чувак на «Порше».
– Да! – расхохоталась я.
В жизни, оказывается, все были в проигрыше. Не только я.
– Что ты ржешь, мой конь ретивый? – с ненавистью спросил Старосельцев. – Весело?
– Нет! Не весело! У меня нет чувака на «Порше»! – хохотала я, а по моему лицу текли слезы. Совсем как у Рыбаковой.
Мы допили шампанское и разошлись. Почти как с поминок.
– Жизнь продолжается, – сказала я себе, глядя на небо.
Морозный ветер потрепал мне волосы, выбившиеся из-под шапки. А я не знала, что это значило.
Я вышла на балкон. Перед моим носом висела сосулька. Трезубец. Нептуний знак в воздухе, а не в воде. Я отломила от него маленький отросток, чтобы не портил образ трезубца. Засунула в рот и укусила. Рудиментарный отросток трезубца захрустел на моих зубах, ломя их холодом и тут же тая. Он сдавался почти без боя.
