Наталья Калинина - Нечаянные грезы
Потом они завтракали втроем на увитой диким виноградом лоджии. Шумели березы на ветру, а ему казалось, что где-то далеко внизу плещется теплое синее море. Однажды он закрыл глаза и его губы прошептали беззвучно: «Мария-Елена…» Ему показалось, она прошла в миллиметре от него, прошелестела всеми складками своей пышной, похожей на цветущий луг, юбки. Когда он наконец открыл глаза, Ариша отлучилась за чем-то на кухню. Лелик сидел, подперев щеку здоровой рукой, и смотрел на отца преданными глазами.
— Сынок, я… забыл привезти тебе подарок. Мы сейчас пойдем в военторг, и ты выберешь все, что захочешь.
— У меня теперь есть все. Мне больше ничего не нужно. Только ты нас не бросай. Ладно, папа?
— Что ты! — Вадим вскочил, подхватил сына на руки и направился на кухню, где Ариша мыла посуду. — Мы теперь всегда будем вместе — ты, мама и я.
Мария Лукьяновна была категорически против того, чтобы устраивать поминки, но Нина неожиданно проявила свою волю.
— Потом сама будешь жалеть, — сказала она в одночасье превратившейся в старуху матери. — Не по-людски это. Бабушку все соседи любили. Они тебя осудят.
— Мне наплевать, — прошептала Мария Лукьяновна, сглатывая то и дело подступавшие слезы. — Самое большее через неделю я буду далеко отсюда.
— А вот мне не наплевать. Это, между прочим, моя родная бабушка.
— Люди спросят, где Маруся. Что я им отвечу?
Мария Лукьяновна сидела, сгорбившись за столом в своей комнате, пол которой был завален стопками книг, вынутыми из шкафов.
— Ты же сама сказала, что тебе наплевать.
— Да, но… — Она снова сглотнула слезы и, запрокинув голову, уставилась в потолок. — Это такой позор, — едва слышно прошептала она.
— Мама, ты не должна была это делать. Зачем ты это сделала, мама?
— Я сделала это ради ее собственного блага.
— Она возненавидит тебя на всю жизнь.
— Она давно меня ненавидит. С тех пор как появился он.
— Неправда! Она так переживала, когда ты потеряла сознание. С ней случилась настоящая истерика.
— Меня положили в больницу, а она уехала. И даже ни разу не справилась о моем здоровье. Она очень жестокая. Вся в отца.
Мария Лукьяновна наконец достала из кармана платочек, приложила его к крыльям носа. Она делала так, когда у нее был насморк.
— Но это вовсе не повод для того, чтобы засовывать человека в психушку. Мамочка, ну как ты могла?
Внезапно Мария Лукьяновна встала, громко отодвинув стул.
— Если ты думаешь, будто я сожалею о том, что сделала, ты глубоко заблуждаешься, — сказала она, измерив старшую дочь гневным взглядом. — Я сожалею лишь об одном: что не сделала это раньше. Твоя сестра опозорила нас всех. — Мария Лукьяновна тяжело опустилась на стул и, выдвинув верхний ящик стола, протянула Нине пачку денег. — Купи все, что посчитаешь нужным. Маканиных не зови — последнее время мать не ладила с Антониной Гавриловной. Волоколамовым я позвоню сама. Бог даст, они на даче. А номер их загородного телефона я не знаю. Постой, — сказала она Нине, когда та уже взялась за ручку двери. — Ты разговаривала с Кривцовой?
— Да.
— И что? Что она сказала?
— Состояние удовлетворительное, — буркнула Нина, уставившись на верхнюю книжку в крайней к двери стопке. Это было парижское издание «Темных аллей» Бунина. Она вспомнила, как мать в каком-то разговоре обозвала эту книжку «сплошной похабщиной» и добавила, что посчитала бы позорным держать литературу подобного рода у себя дома.
— Не надейся, будто я буду тянуть из тебя каждое слово клещами, — процедила Мария Лукьяновна, — Мария получила то, что хотела.
— Борис Львович говорит, мы не должны к ней приходить.
— А я, честно говоря, и не собиралась. С чего это вдруг? Пускай побудет в одиночестве и осмыслит ту трагедию, в которую ввергла нашу семью.
— Мама, а тебе… неужели тебе не жалко Муську? — полным слез голосом спросила Нина.
— Нет, — Мария Лукьяновна решительно затрясла головой. — Она еще будет благодарить меня за то, что я сделала. Хотя, уверена, и ты, и эта твоя Кривцова считаете меня чуть ли не чудовищем.
— Вовсе нет, мама. Но ты… ты очень суровая. Я боюсь тебя. Я рада, что буду наконец жить одна.
Нина выскользнула за дверь и только тогда дала волю слезам. Они лились из ее глаз непрерывным потоком. Она влетела в свою комнату, бросилась на кровать и накрыла голову подушкой. Она поняла вдруг, что не знает, как и зачем жить дальше.
«…Помнишь тот вечер, когда мы ходили с тобой на какой-то старый-престарый фильм с Катрин Денев и ты сказала, что не смогла бы отказать такому мужчине, как тот Роберт или Рене?.. Мне хотелось задушить тебя от ревности. Я по сей день не пойму, шутила ты или говорила серьезно. Гордость так и не позволила мне спросить тебя. Потом у нас началась сплошная полоса волшебных дней и ночей, когда ты в изнеможении засыпала у меня под боком с широко раскинутыми ногами. Ты казалась мне такой порочно прекрасной, и я представлял, как ты отдавалась другим. Меня это страшно заводило и бесило одновременно. Мы еще и еще занимались любовью. А потом, уединившись в своей комнате, я размышлял над тем, что такое порок. Я понял, что если бы ты была невинной, я, скорее всего, очень скоро расстался бы с тобой — я бросил многих девушек, отдавших мне свое девственное тело. Я узнавал о них все за одну-две ночи, и мне становилось скучно. Ты же казалась мне окутанной какой-то тайной, хоть разумом я и понимал, что никакой тайны нет. Но ты лежала рядом, бесстыдно широко раскинув ноги — девственницы обычно засыпали на боку, поджав к подбородку колени, — и я не мог оторвать взгляда от того места, которым ты привязывала к себе всех этих бритоголовых мускулистых кретинов. Я видел, какими глазами они смотрели на тебя, когда мы шли с тобой по улице. Ты была моей. Ты доставляла наслаждение мне, а не им. Ты доставляла мне такое наслаждение, о существовании которого я и не подозревал. И ты была порочной — об этом говорил весь город. Значит, порок — это наслаждение…»
Растрепанная, с распухшим от слез лицом, Галина валялась в лесопосадке за городом. Через два с половиной часа ей нужно было идти на дежурство в психушку, она же напилась так, что не могла встать на ноги. Она знала, что Боря будет ждать ее, она ощущала затхлую вонь чулана, в котором он трахал ее раз шесть за ночь. Но самое ужасное заключалось в том, что плоть ее получала от этого наслаждение. Еще ни один из ее так называемых любовников, а по-простому трахалей, не доставлял ей такого наслаждения, как Боря. Она ненавидела себя за это, но не могла приказать своей плоти не наслаждаться тем, что делал с ней Боря. «Блин, но ведь он кикимора волосатый. А вот сучок у него шустро петрит. Да и приемчики обалденные знает». Галина почувствовала приятную боль внизу живота и положила на то место ладонь. «Курва. Сука. Зачем ты живешь на этом свете? Его ведь больше нет, ясно тебе?» — в который раз твердила Галина и тянулась к двухлитровому баллону с мутной брагой, завязанному грязной тряпкой. Андрюшин дневник, эта небольшая книжка в красном переплете, казалась ей пятном крови на траве. Крови ее сердца.
