Дженнифер Уайнер - Все девочки взрослеют
Похоже, он повеселел.
— Где именно в Нью-Джерси?
— В Авалоне. На побережье. Я получила немного денег в качестве аванса и поехала на море. Позагорать. Походить по песку. Терапевт Джой считает, что ей полезно ходить по песку.
— Адрес какой?
Мое сердце запело, хотя я еще сомневалась и напоминала себе, что незачем питать пустые надежды.
— Секундочку.
Я продиктовала ему адрес, и мы распрощались. Затем я выбралась из хозяйской спальни на крышу, оставив дверь открытой, и растворилась в шепоте волн, набегающих на берег, смехе в баре в квартале от дома, голосах карточных игроков на соседнем крыльце. Летние запахи кружили вокруг меня: морская соль и дым мангала. Наконец автомобильные фары осветили стены. Питер уверенно поднялся по лестнице, вышел на крышу и заключил меня в объятия.
Позже, лежа на продавленном матрасе в комнате с залитыми лунным светом стенами, я поняла, что книга стала для меня экзорцизмом. Я выплеснула на бумагу все гневные, мстительные мысли, все горести и обиды, неудачные романы, свою разрушенную семью и низкую самооценку. Украсила правду блестящей золотой нитью секса. Точнее, сплошь заткала, позволив героине сублимировать злость во множестве неестественных и акробатических сцен. Дала ей все, чего когда-либо хотела сама. И теперь я свободна, насколько вообще могу быть свободна. Я удобнее устроилась на груди у Питера, представляя, что кровать — это лодка и мы плывем по спокойному морю. Далеко-далеко, прочь от моей несчастливой истории, от всего и всех, кто причинил мне боль.
Рука Питера перебирала мои волосы. Я прижималась щекой к его теплой груди.
— Я выйду за тебя, — сообщила я. — Если ты меня еще хочешь.
— Разве это не очевидно? — усмехнулся Питер.
Я переплела свои ноги с его ногами.
— Только никакой вечеринки. Не хочу шумихи.
— Никакой шумихи, — заверил он.
Я сонно поцеловала его.
— И никакого свадебного платья. Напрасная трата денег. Выкинуть две тысячи долларов на одноразовый наряд!
— Никакого платья, — согласился Питер.
— Цветы понесет Джой. — Я закрыла глаза, представляя эту сцену. — А кольца, может быть, Нифкин?
— Как угодно.
Я почувствовала щекой, что Питер улыбается.
— Никакой вечеринки. Никакого платья. Кольца понесет Промежность. Превосходно! — веселился он.
— Не называй его Промежностью.
— Это то же самое, что и Нифкин.
Что ж, тут он действительно был прав.
— Да, и никаких моих снимков в газетах.
— А это еще почему? — удивился Питер.
Я покачала головой. Эту сцену я вставила в книгу из собственной жизни. Однажды отец застал меня в столовой. Я изучала свадебные объявления, рассматривала снимки. Отец сощурился на невест, словно ни одной невесты в жизни не видел. А может, и правда не видел. «Только рыбу заворачивать» — это было самой лестной его характеристикой нашей местной газеты. Он оставался верен «Таймс».
— Что тебя так заинтересовало? — спросил он.
Я поведала о конкурсе «Невеста курам на смех».
— Представляешь? — возмущалась я. — Как можно быть такими злыми?
Отец смотрел на меня. Лицо его раскраснелось; в руках он держал стакан скотча.
— Ты из-за невесты переживаешь? — Отец говорил медленно. Его язык чуть заплетался, но я все равно разбирала каждое слово. — Или боишься оказаться на ее месте?
— Ларри! — вмешалась мать.
Она стояла у раковины и мыла посуду, оставшуюся после ужина. Ее голос, дрожащий и тонкий, все же заглушил плеск воды.
— Ларри, не надо.
В постели с Питером я глубоко вздохнула и отогнала воспоминание.
— Это долгая история, — сказала я. — Можешь прочесть ее в моей книге.
Я зевнула и прижалась к Питеру, разгоряченная, пресыщенная и довольная.
Со временем он ее прочел, как и весь мир. Из-за чего на меня свалилась куча неприятностей. И вот издатель просит меня снова «выйти на ринг».
Из-под дверцы кабинки показались кончики темно-синих лакированных кожаных туфель Ларисы.
— Кэнни, у тебя все нормально? — раздался ее голос.
— Да, — откликнулась я.
Туфли не сдвинулись с места.
— Прости, — продолжала Лариса. — Я должна была догадаться, к чему она клонит. Но когда я звонила Пэтси, она все скрыла, намекнув лишь, что готовит тебе сюрприз.
— Что ж, он ей удался, — беззаботно ответила я, вставая. — Проблема в том, что мне очень нравится то, чем я занимаюсь. Мне нравится Лайла Пауэр. Нравится писать под псевдонимом. Я счастлива.
— Но ты подумаешь над предложением Пэтси?
В голосе Ларисы звучала надежда. Я открыла дверцу кабинки и подошла к раковине.
— Конечно.
Я знала, что обманываю. Но решила, что это ложь во спасение. Лариса хотела услышать именно это. Она скажет Пэтси то, что хочет услышать Пэтси. А я вернусь в Филадельфию планировать бат-мицву дочери, вязать очередной свитер и не выключать автоответчик, пока не минует тринадцатилетие Джой.
Лариса просияла.
— Ты серьезно? Не представляешь, насколько все будут в восторге. Если у тебя есть идея… если ты напишешь план или хотя бы абзац…
Я невольно удивилась.
— Ты сумеешь продать абзац?
— В твоем случае — даже одно предложение. Даже простую отрыжку.
Я смолчала, чтобы она, не дай бог, не прицепилась к какому-нибудь слову.
— Пойдем, — Лариса взяла меня под руку. Ее следующую фразу данный женский туалет, несомненно, слышал впервые: — Давай отошлем салаты и закажем десерт.
12
— Самое главное правило моды, — наставляла меня тетя Элль, увлекая в двери «Бергдорф Гудман», — это «познай себя».
— Познай себя, — повторила я.
Может, записывать?
— Ты «груша» или «песочные часы»? Или у тебя короткая талия, широкие плечи. А может, хорошие ноги, узкие ступни. Надо выяснить все, что делает тебя тобой, и наилучшим образом это использовать.
— Я… э-э-э…
Вряд ли она обрадуется, если я отвечу, что искренне стыжусь матери и подлинной истории своего рождения. Но что еще делает меня мной?
— Мне нравятся мои волосы, — наконец нашлась я.
Хотя это становится правдой только после часа в ванной.
Тетя Элль кивнула. На ней был блестящий саронг из розового шелка с серебряной нитью, повязанный вокруг джинсов, серебряные балетки и тесный черный топ с глубоким вырезом. Волосы она убрала под серое твидовое кепи, украшенное шестью булавками со стразами разных размеров. Элль сверкала и звенела на каждом шагу. Я шла за ней в брюках хаки и кедах, которые мать заставила меня надеть («Ты весь день проведешь на ногах, Джой, еще скажешь мне спасибо»), и ощущала себя серой мышкой.
