Александр Трапезников - Подари мне жизнь
— Клоун! — покачала головой Ольга. — Был клоуном и остался. Ты только перед Антошкой в таком виде не предстань. Испугается.
— Я сниму усы и бороду в туалете, — пообещал Костя.
Они благополучно прошли па территорию больницы, миновав знакомого охранника, затем очутились в корпусе Антона. Ольга сразу же отправилась к лечащему врачу, Вильгельму Мордехаевичу, а Костя поспешил «в гримерную». В коридоре они вновь встретились.
— Он пока занят, я подожду, — сказала Ольга. — А ты ступай к Антошке.
Выглядела она очень бледно и напуганно. В коридоре, кроме них, возле окна стояла еще одна молодая женщина, с каким-то отрешенным и безучастным лицом. Покосившись на нее, Костя спросил:
— Что случилось? Ты как-то странно изменилась за эти несколько минут.
— Просто мне сказали, что тут один мальчик умер. Он лежал в одной палате с Антоном. Тоже лейкоз. И тоже пять лет. Я вдруг подумала… подумала… что и Антошка…
Константину пришлось обнять ее и прижать к себе.
— Успокойся, — сказал он. — Погоди, не реви раньше времени. Возьми себя в руки. Мы не дадим ему умереть.
— Правда? — с надеждой спросила она, заглядывая ему в глаза.
— Правда, — ответил он. — Когда я лгал?
— Всегда, — улыбнулась она сквозь силу. — Но сейчас я тебе верю.
Женщина у окна вдруг повернула к ним свое лицо.
— Это мой мальчик умер, — глухо произнесла она. — Его Ванечкой звали. Он очень любил рисовать пароходы. И волны, и желтое солнце над ними. Но теперь это уже не имеет никакого значения.
Открылась одна из дверей, к женщине подошел врач, сказав привычную фразу:
— Пойдемте, свидетельство и вещи вам выдадут внизу.
Женщина сомнамбулически пошла за ним, а Константин и Ольга проводили их долгим взглядом. Затем ему понадобилось вновь схватить ее, потому что она начала биться в истерике.
— О, Господи!.. За что?.. За что?.. — повторяла она всего одну фразу. — За что… Господи…
— Прекрати! — сказал Костя, с силой встряхнув ее. — Немедленно перестань! Я же рядом, мы вместе, мы справимся с этой чертовой болезнью… — но у него и самого не было уверенности в том, что он сейчас говорит.
С лестницы спускался Вильгельм Мордехаевич. Заметив Ольгу и Костю, он тотчас же пошел к ним.
— Ну-с, дело обстоит так, — без всякого предисловия начал он. — У Антона развивается аспергиллез легких, начинается токсическое поражение печени.
— Что все это означает? — спросил Костя.
— В легких поселяются грибки, — пояснил врач. — Потому что химиотерапия убила иммунную систему. Ну, не совсем убила, а вот слизистая может быть сожжена и печень разрушена. Нужно делать операцию. Теперь его жизнь находится в ваших руках.
— А в ваших? — закричал Костя. — В ваших руках уже ничего не находится?!
— Молодой человек, не надо так кричать, тут же больные, — спокойно и хладнокровно заметил Попондопулос. — Мы делаем все, что можем. Но мы не боги. Необходима замена костного мозга. Нужен донор.
Ольга была не в силах больше сдерживаться. Зарыдала, прижимаясь к Костиной груди лицом. Ей хотелось спрятаться куда-то, зарыться в землю, исчезнуть, чтобы не видеть больше никого — ни людей, бессильных что-либо изменить в этом мире, ни сам мир, жестокий и нелепый.
— Ну будет, будет, все… — говорил Костя, утешая ее. — Мы его увезем в Израиль. В Америку, на Луну, к черту на рога. Но спасем Антошку. Теперь я тебе не лгу.
Глава двенадцатая
Еще раз об основном вопросе…
Елизавета Сергеевна подошла к запертой двери в кабинет, за которой укрылись ее муж и сын, прислушалась, затем постучала.
— Мужчины, отоприте! — громко сказала она. — Чем это вы там занимаетесь? Водку трескаете?
— Иди, иди, Лиза! — откликнулся Петр Давидович. — У нас серьезный мужской разговор. Без женщин. Не мешай!
Супруга недоуменно пожала плечами. Впервые за все годы совместного проживания муж позволил себе говорить с ней в такой неуважительной форме. «Неужели взялся наконец за воспитание Кости? — подумала она. — Интересно, чему он может его научить? Сам ничего не умеет». Она ушла в другую комнату смотреть телевизор. Там как раз показывали про взрыв кафе в Израиле. Елизавета Сергеевна выключила телек и призадумалась, глядя в окно. Здесь вид был более привычный: мусорные ящики и копошащиеся в них бомжи. Она задернула штору и, уставившись на стену, стала изучать узоры на обоях.
Между тем Петр Давидович продолжал свою «лекцию».
— Ты должен знать, сынок, что есть не только антисемиты, но и филосемиты — это те, кто фанатически верят в еврейскую исключительность и превосходство над всеми другими нациями, а они, может быть, еще и пострашнее будут. Они одно талдычат: «Перед нами все вокруг кругом виноваты». В Израиле тебе непременно придется с ними столкнуться. Ты — еврей всего на четверть. В глазах филосемитов это неисправимый изъян. Таких, как ты, там даже хоронят за пределами кладбища.
— Но медицинские операции делают? — спросил сын.
— Делают, — кивнул отец.
— А это самое главное.
— Конечно. Но перед тобой все равно встанет выбор: или быть «неполноценным евреем», или обычным русским. С небольшой особинкой, но не больше, чем у потомков татар, мордвы или остзейских немцев. Жуковский был наполовину турком, в Суворове текла армянская кровь, Пушкин имел предков эфиопов. Это все неважно, если ты умен и талантлив. Нет «еврейских генов», плохих или хороших, есть лишь национализм с той и другой стороны. Русские евреи в Израиле по-прежнему едят гречневую кашу, пьют водку и поют русские песни, даже украдкой почитывают «Лимонку» и газету «Завтра». Между прочим, самые крупные поэты еврейского происхождения — Гейне, Тувим, Пастернак и Мандельштам — крестились и «евреями» себя не считали. А Троцкий? Он крайне негативно относился к евреям и любил русских. Он с восторгом писал в своих мемуарах, что простые солдаты считали его русским, а Ленина — евреем. То же самое и Свердлов, выросший в русской среде. Конечно, в мире немало антисемитов, и даже среди великих людей, — Вольтер, Кант, Гоголь, Достоевский, Блок, Честертон. Но тот же Достоевский сказал, что русский человек — это всечеловек, он всех любит, потому что во всех — образ Божий.
— К чему ты мне все это говоришь, папа? — задал вопрос Константин. — Прежде я от тебя таких речей не слышал. Я даже не знал, что ты так глубоко копаешь в этой теме.
— Потому что меня это всегда занимало, — ответил Петр Давидович. — Потому что в России «еврейский вопрос» — один из ключевых, главных. Здесь завязаны и политика, и экономика, и культура. Три главных кита любой нации. Перед самым крушением Российская империя случайно наткнулась на спящую еврейскую общину Польши, растормошила, постаралась оживить, а евреи проснулись и рванули империю эту завоевывать. Они форсировали революцию, перебили всю русскую элиту и заняли командные посты в стране. В 37-м году Сталин оттеснил евреев от власти и вновь русифицировал власть. Тогда, через несколько десятков лет, евреи разочаровались и в России, и в коммунизме, стали уезжать в Израиль или Америку. Но в 1991 году они со своими союзниками вновь пришли к власти и опять вытеснили русскую элиту на обочину. Так будет продолжаться еще очень долго. Это и есть почти неразрешимый «еврейский вопрос». Чтобы было еще понятнее, приведу пример. Потомственный князь Пожарский жил в роскошной квартире на Арбате. В1919 году она перешла в руки наркома Натанзона. Князя, разумеется, расстреляли. В1937 году расстреляли уже Натанзона, и квартира досталась члену ЦК Петрову. А в 1992 году в нее вселился олигарх Абрамович. Вот так происходит круговорот воды в природе. Кому перепадет эта квартира через какой-то промежуток времени, через пять, десять, сорок лет? Ответ ясен. Иванову.
