Анна Берсенева - Нью-Йорк – Москва – Любовь
Леша хорошо говорил по-английски, поэтому в его речи слышны были грубовато-успокаивающие интонации, которые звучали бы и на родном языке. Труппа мрачно молчала.
– Ну и черт с ним, с этим проектом! – вдруг сердито воскликнул Джон Флаэрти. – И отлично! Москва так утомила, что я и сам уже готов был разорвать контракт. Меня останавливало только то, что придется платить неустойку. А теперь, выходит, ее заплатят мне!
Он нервно расхохотался. И сразу словно плотину прорвало. Все заговорили разом – с возмущением, с облегчением, с таким же, как у Джонни, нервно-неопределенным смехом… Алиса молчала. Она была не то что растерянна из-за самого по себе закрытия проекта. Конечно, нет, зря Леша думал, что кто-то упадет от этого в обморок. В Америке что-то подобное происходило постоянно: неожиданно открывались какие-то очевидно провальные мюзиклы, при этом закрывались те, что казались вполне успешными, потом вдруг они возобновлялись, но не в Нью-Йорке, а почему-то в Филадельфии, потом возвращались на Бродвей, чтобы тут же покинуть его снова… Актерская жизнь и стабильность были несовместимы, Алиса знала это всегда и никогда на это не сетовала. В конце концов, если бы она хотела стабильности, то выбрала бы другую профессию. Или другую страну. Или просто вышла бы замуж за Майкла, с которым безбедно, хотя и бесстрастно прожила целый год перед отъездом в Москву.
Но она выбрала для себя ту жизнь, которую выбрала, и падать в обморок теперь не собиралась.
Правда, и что делать дальше, тоже не представляла.
– Не расстраивайся, чего уж теперь, – сказала Маринка, когда американские актеры потянулись из зала, где Леша сообщил им ошеломляющее известие, в фойе. – Зато в Нью-Йорк вернешься. Ты, наверно, Москвой этой нашей сыта по горло. Опять на Бродвее будешь играть.
Маринка хоть и была артисткой «на выход», но откуда-то уже знала то, что даже ведущие актеры узнали всего полчаса назад.
– А ты? – машинально спросила Алиса.
– А я не на Бродвее, – усмехнулась Маринка. – Но тоже не пропаду. У меня способность к адаптации хорошая. Ну, в школе пока поработаю, поучу кошелок. Потом в другой проект наймусь. «Кушать подано» выпевать куда-нибудь да возьмут. Жалко, платить, как здесь, вряд ли где будут.
– У тебя американская способность не унывать… – заметила Алиса.
– Но – что?
Маринка сразу уловила незавершенность ее интонаций.
– Но… Знаешь, по-моему, эта способность отнимает чувства. Это непонятно? Чтобы не печалиться, когда что-то теряешь, нужно просто не иметь сильных чувств ни к чему.
– Жизни вы не знаете. – Маринка усмехнулась, и ее серые глаза блеснули чем-то непонятным; до сих пор Алиса не видела такого короткого и сильного блеска в ее простых круглых глазах. – Когда каждый день только и думаешь, как более-менее прилично пожить, а то и просто с голоду не сдохнуть, тут, знаешь ли, всякие чувства быстро улетучиваются. И сильные, и слабые. Я когда-то тоже такая была. – Маринка улыбнулась; странный блеск исчез из ее глаз. – Вроде тебя. Только тебе двадцать пять уже, а мне тринадцать было. Я тогда в десятиклассника влюбилась. В первый раз и, как положено, навек, до гроба. И так я от этого страдала, Алиска, не могу тебе передать! – Она засмеялась. – В груди все болит, просто физически ноет, вот до чего мучилась. Сижу, рыдаю, маме говорю: «Мама, в груди больно!» Она вокруг меня с градусником, с компрессом, а я и объяснить не могу, что это со мной.
– И что потом? – улыбнулась Алиса.
Хоть Маринка и считала, что в Америке все влюбляются как-то по-другому – вверх ногами, что ли? – но подобные истории происходили и в Америке, и даже с Алисиными одноклассницами.
– А что потом? Он с другой гулял, я страдала. Страдала-страдала, да и устала страдать – перестала. А как страдать перестала, так сразу в меня его дружок влюбился. Красавец, между прочим, мне вся школа завидовала. Вот тогда я в первый раз и задумалась, что лучше, от сильных чувств страдать или без всяких чувств красиво жить.
О результате этих раздумий Алиса расспрашивать не стала: он и так был понятен. Да и не только Маринка – все Алисины подруги, приятельницы, просто знакомые годам примерно к двадцати делали один и тот же вывод: страсти – удел тинейджеров, а взрослый человек должен устраивать свою жизнь, исходя из более здравых соображений.
Правильно это или нет, Алиса не знала, потому что обошлась без любовных страданий даже в отрочестве, не говоря уже о юности. Вся ее юность была посвящена работе, работе на износ, и это не могло складываться иначе. Если уж ты решила быть актрисой, да еще в бродвейском мюзикле, то техника, которой ты владеешь, должна быть совершенна. А совершенная техника как раз и требует полной самоотдачи.
Так что оставалось лишь со стороны наблюдать за чужими страстями, что Алиса и делала, когда хватало времени и сил хотя бы на это. Ее первой любовью был, пожалуй, Марат, да и он оказался обманчивой иллюзией.
«Хорошо, что он заранее из «Главной улицы» ушел, – подумала она. – Что бы сейчас делал?»
Марата она не видела со дня их объяснения. Как выяснилось, именно в тот день он написал заявление об уходе из проекта. И через неделю после расставания с ним Алисе уже казалось, что она не видела его вообще никогда… Это почему-то тревожило ее, даже пугало. Неужели жизнь так быстро заносит песком повседневности людей, события, чувства? Пусть не любовь, но связывало же ее с Маратом какое-то чувство…
Но все эти мысли лишь мимолетно мелькнули у нее в голове и тут же исчезли. Растерянность охватила ее, необъяснимая растерянность!
«Ладно Марат – я-то что буду делать? – подумала Алиса. – Что?»
Думать об этом было вообще-то странно. Конечно, она уедет домой и, конечно, найдет работу, хотя и с некоторым перерывом, потому что все контракты этого сезона на Бродвее уже заключены. И это, без сомнения, будет лучшая работа, чем та, которую найдет в Москве, например, Маринка.
И отчего в таком случае растерянность?
«Мне не хочется уезжать, – вдруг поняла Алиса. – Мне совсем не хочется отсюда уезжать, все дело только в этом!»
Глава 13
– Я хочу отсюда уехать. И уеду.
Эстер смотрела, как стекают по стеклу осенние тяжелые капли. Ксения молчала, но ее молчание заключало в себе больше оттенков смысла, чем могли заключать любые слова.
– Но как? – проговорила она наконец. – Как же ты уедешь? По-моему, это немыслимо. Это и пять лет назад было трудно, а теперь просто невозможно.
– Я уеду. – Эстер наконец отвела взгляд от капель, которые догоняли-догоняли друг друга в порывистом беге, да все не могли догнать, и обернулась к подруге: – Если не получится, пешком уйду. Я слышала, в Эстонию уходят по льду через Финский залив.
