Ирина Лазарева - Звезды над озером
— Бабуля проснулась, — сообщает тетя Лия. — Хочет вас видеть. Только вы с ней поосторожнее, приболела она у нас, стара мать стала, в чем только душа держится.
Бабушка сидит в кресле-каталке; не то чтобы она не могла ходить, но иногда ей так удобнее, особенно в минуты слабости или нездоровья.
Она протягивает ко мне руки, но смотрит на Женю, пока мы с ней обнимаемся.
— Это он? Да, вижу, что он. Похож на Кирилла. Какое счастье, что природа хранит черты давно умершего человека, не дает ему исчезнуть бесследно. Знаешь, детка, я всегда чувствовала, что во мне живут мои родители. Это трудно объяснить, и это ощущаешь только после их смерти.
Я тихонько подталкиваю Женю к бабушке, он садится на стул рядом с ней.
— Спасибо, что приехал, сынок. Ты для меня как доказательство жизни. Я так рада тебя видеть! В старости прошлое становится ярким и навязчивым, всплывают даже незначительные детали. А что было вчера — не помню. — Она смеется и кладет сухую ладошку на Женино запястье.
И он накрывает ее своей рукой!
Я-то думала, что ему неловко, что он боится разговора, что тема ему все еще неприятна… А теперь представьте картинку: молодой здоровый мужчина, кровь с молоком, и маленькая старушка — лицом к лицу, взявшись за руки, с улыбкой, предназначенной друг другу; они как будто на миг остались одни и, готова поклясться, понимают что-то мне и другим недоступное, известное только им двоим, словно появился у них сразу тайный сговор.
Нас приглашают к столу. Тетя Лия выносит глубокое блюдо с аджап-сандалом, тем самым, что распространял нестерпимый для желудка аромат, сам вид его — настоящий праздник для гурмана. Я запускаю ложку в маслянистую жаркую смесь печеных овощей, мяса, зелени, лука и первым делом накладываю побольше Жене. Он следит за половником, смотрит на растущую горку в своей тарелке и меня не останавливает. Когда мужчина долго живет один и не знает домашней кухни, такой взгляд несложно объяснить.
Только вечером нам удается наконец поговорить с бабушкой по интересующему вопросу.
— Много рассказывать не буду, — говорит она, — дам вам свои тетради, почитайте. Но прежде хочу сказать тебе, Женя, ты дедушку своего строго не суди. Времена были тогда тяжелые, смутные. Это сейчас все стали умные и справедливые, все по полкам раскладывают, решают, кто прав, кто виноват, а в то время люди с именем Сталина на смерть шли с полной искренностью в сердце. Вашему поколению этого вовсе не понять. А Кирилл… да, запутался, много ошибок наделал в жизни. Он все к Алеше Вересову тянулся, с детства еще, а уж позже, когда стал особистом и перестал доверять даже собственной тени, только у него одного правды искал. Алеше он верил безоговорочно. Наверное, человек не может жить как волк, есть у него потребность кому-то довериться, попытаться с чужой помощью в себе разобраться.
Вы уж простите, что я о личном, в военное время личное остается не менее важным, чем общее огромное несчастье, каким для всех нас была война. У многих была задача выжить, но нам повезло, мы не голодали, как ленинградцы, хоть и содрогались от бомбежек, работали на износ и могли быть убитыми в любую минуту, но в часы передышек мы жили как обычные люди — заботами, чувствами, желаниями.
С Вазгеном, моим мужем, Кирилл Смуров не ладил: когда-то, еще в годы учебы в военно-морском училище, Вазген уличил сокурсника в доносительстве начальству. Да, был за Кириллом такой грех, страшно он тогда оступился и лишился дружбы Алексея. Так и разошлись их пути: Вазген и Алексей со временем стали командовать кораблями, а Смуров оказался на службе в Особом отделе. Долгое время друзья не видели Смурова и не вспоминали о нем, пока война не свела их в октябре сорок первого на Ладоге.
Однажды, совершенно случайно, у меня с Кириллом состоялся задушевный разговор. Я служила писарем при гидроузле, а он был офицером Особого отдела. Особистов все боялись и по возможности старались обходить стороной. Я его тоже страшно боялась: никогда не знаешь, что от него ждать. Он вошел, а я глаза не решаюсь поднять, сижу ни жива ни мертва. До этого был уже прецедент — решил он арестовать Вазгена по ложному обвинению, но Алексей заступился за друга, хотел даже взять мнимую вину на себя. Тем и спас обоих — Смуров испугался за Алексея, что тот сгоряча оговорит себя, и отпустил друзей с миром.
Почему он выбрал меня для исповеди, я тогда не поняла. Скорее всего, ему просто не с кем было поделиться и он поддался внезапному порыву. Но я отнеслась к нему с состраданием, чувствовала — есть в нем цельное зерно, стремление к справедливости и самоуважению.
По молодости я была простушкой и максималисткой, что думала, то и говорила. Взяла и высказала ему в лицо, что он на самом деле эгоист, в первую очередь о себе печется — и в любви, и в дружбе, оттого и остался один.
Знаешь, Катюша, иногда нам кажется, что есть очевидные истины, о которых даже не стоит говорить, все и так знают. Но этот замкнутый и успевший ожесточиться человек простых вещей для себя, как выяснилось, не осознал, и мои слова его поразили. Это было видно по его реакции.
А на следующий день «морской охотник» Алексея Вересова отправился на боевое задание. Путь корабля лежал на маленький остров в северной части Ладоги. Надо было произвести разведку на вражеской территории и захватить языка. Вазгену в тот день приказали как гидрографу провести судно сквозь шхеры; там же, на борту, оказался Смуров — накануне Алексей предложил ему отправиться вместе с ним в плавание. Все-таки повлиял на Вересова мой рассказ. Проникнувшись жалостью к Смурову, я обвинила Алексея в черствости и равнодушии. Мне, чисто по-женски, по-девчоночьи, хотелось помирить бывших друзей. Я всюду совалась со своей наивностью и верой в чистую дружбу, совершенно не разбираясь в мужчинах, в их поведении и жестоких реалиях военной службы.
Самое смешное, что мое глупенькое стремление подвигнуть всех и вся на братскую любовь оказалось для меня же спасительным.
Это была страшная история: на острове завязалась перестрелка, несколько матросов были ранены; тяжело пострадал Вазген, пытаясь их спасти.
Он без сознания лежал в зарослях, и его случайно нашел Смуров, он мог безнаказанно добить давнего обидчика — возможно, так бы и сделал, не будь нашего разговора, — но в тот день не поднялась у него рука на Вазгена. Вместо этого он позвал на помощь Алексея с командой. И уже позже, на судне, заставил умирающего бороться за жизнь весьма оригинальным способом: он пригрозил Вазгену, что займется его женой, сказал, что я ему нравлюсь. Для ревнивца, каким был мой муж, это было невыносимо, поэтому угроза ненавистного особиста подействовала на него лучше всякого лекарства, пробудила в нем волю к жизни.
