Кристин Арноти - У каждого свой рай
– Итак, скоро отпуск? – бросил мне водитель.
– Н…да.
Тон, которым я ответила, обескуражил водителя, и он умолк. Утратив всякий интерес, он вел автомобиль как автомат. Знойный город таял под шинами. Отвратительный район, в котором жила мама, пропах фритюром. Пяти– и семиэтажные дома с заставленными подоконниками, часто без лифта, с узкими тротуарами и вечными пробками на улицах. Эта невзрачная улица стала такой же незаменимой, как Суэцкий канал. Было невозможно проехать, минуя ее.
Такси остановилось возле дома… Никогда не попадут в число архитектурных памятников ни эти ворота, ни этот узкий двор с мусорными бачками с перекошенными крышками. Слева на стене несколько объявлений, написанных на скорую руку, и металлический улей для почтовых ящиков с фамилиями, которые подчас было очень трудно расшифровать. На своем почтовом ящике мама написала: «Г-жа вдова Жирарден». Она предпочитала слыть вдовой, нежели быть брошенной или разведенной. Мне, по-видимому, было десять лет, когда мы поселились в этом доме. Обращавшие на нас внимание люди принимали моего отца, который периодически наведывался к нам, за маминого любовника.
Я поднималась с трудом. Часто останавливалась. Мне хотелось плакать. У двери на шестом этаже перевела дыхание и позвонила.
Мама откликнулась:
– Иду…
С раздражением я прислушивалась к глухому шарканью домашних туфель. Она спросила по другую сторону двери:
– Кто там?
Я начала стучать ногами:
– Это я.
– Я? Кто это?
– Я, Лоранс.
Она открыла. Я увидела ее синие глаза на взволнованном, слегка увядшем, нежном, очень бледном лице. Я ее чуть не сшибла с ног входя.
– Ты уже не узнаешь мой голос?
– Сначала поздоровайся. Не нервничай так… Что происходит? Ты знаешь, я не должна быть дома. Ты меня застала случайно.
Я ее слушала, едва сдерживаясь.
– Здравствуй, мама… Поцелуй в левую, потом в правую щеку. Затем я попыталась избежать ритуального осмотра. Она обхватывала мою голову руками и внимательно разглядывала лицо, чтобы определить мое настроение, как арбуз на рынке.
– Тебе нужен отдых, моя девочка. Ты устала. Я высвободилась из ее рук.
– Ох, мама…
– Ты груба, – сказал она. – Почему ты пришла? Чтобы обидеть меня или чтобы сделать мне приятное? Я тебе говорила: не приходи, не предупредив по телефону. Теперь я работаю в ювелирном магазине каждый день. Сегодня господин Берри занимается инвентаризацией.
У меня не хватало слов, я задыхалась от досады.
– Ладно, ладно… Твой шестой этаж меня доконал.
Прихожая была узкой, настоящий пенал.
– Хочешь чашку кофе? – спросила она.
– Даже две…
У меня пересохло в горле и душа изнывала от горя. Мы направились в кухню. Она остановилась и сказала:
– Ты всегда сердишься, если я не открываю в ту же секунду. В Париже следует быть осмотрительным. На третьем этаже опустошили квартиру. Вывезли все…
– Вывезли?
– Даже канарейку прихватили…
Я не могла больше сдерживаться.
– Обворовали? Но что можно украсть в этом доме?
Стоя по-прежнему в полутемном узком проходе, он догадалась:
– Ты плакала?
Броситься бы к ней, излить море слез на ее блузку, рыдая на ее груди, протягивая руку к носовому платку, как утопленница, голова которой все еще выступает из воды, к спасательному кругу. Плакать, чтобы утешили. Услышать, что я самая красивая, самая умная, самая достойная женщина в мире и что лишь неотесанный мужлан мог причинить мне зло. Мама обожала меня почти с религиозным фанатизмом. Я упивалась ее любовью. Будучи злым, неуклюжим подростком, я делала ей больно, но она всегда утешала меня. Я ревновала ее. Я не хотела, чтобы какой-то мужчина отнял у меня маму, и страдала, когда возвращался отец. Сегодня мама узнает, что ее несравненная замечательная дочь обманута.
– Скажи, что ты любишь меня, мама. Она сощурила глаза.
– Ты заболела?
Ее ласка, я нуждалась в ней, но я не принимала ее, когда она для меня была обременительной. Мама должна была проявлять открыто свою любовь только тогда, когда она мне была необходима.
– Тебя уволили?
– Нет.
– Беременна?
– Нет.
– Почему ты не в лицее?
– Директор отпустил меня на полдня, ему нужен был мой класс для экзамена на степень бакалавра. Я воспользовалась этим случаем, чтобы сделать кое-какие покупки.
– Ты ела? Нет, ничего! Глядя на тебя…
«Мама, я случайно наткнулась на Марка. Он прогуливался с девицей. Он мне изменяет». Мне хотелось все это сказать. Слова застряли в горле, я лишилась дара речи.
– Ну вот, ты, должно быть, голодна. Когда ты была ребенком, ты плакала, когда хотела есть.
– Возможно.
Я пошла за мамой. Сколько себя помню, мы ели на кухне. Наша социальная среда была неопределенной. Мы не принадлежали ни к рабочим, ни к буржуа, ни к интеллигенции. Мы страдали от постоянной нехватки денег. Очень часто я помогала маме приводить в порядок ее бюджет. Впервые в жизни я обедала в настоящей столовой у своей школьной подруги, когда я ходила в начальную школу. Смущаясь, подражая другим, я положила слегка накрахмаленную салфетку себе на колени. Я не смела смотреть на прислугу, она подносила блюдо каждому. Я не знала, как пользоваться столовыми приборами. Я зажала их в кулаке. Мать моей подружки воскликнула:
– Никогда не накладывают себе на тарелку одной рукой, малышка. Сервировочные приборы держат в обеих руках.
Я сильно покраснела и взяла вилкой несколько зеленых фасолин. Я заметила, что эти люди пили кофе из маленьких чашек в гостиной. Сидя, они держали блюдце, не роняя маленькую ложечку, и курили. «Значит, богатые обладают также и сноровкой». Я понимала, что мы другие, и одергивала маму, когда она накладывала себе салат одной рукой.
Окно маминой кухни выходило на небольшой двор, посредине которого возвышался каштан с густой листвой. Как затерянная в пространстве космическая капсула, кухня плыла в этом мире. Серые крыши Парижа тянулись, насколько хватало глаз. Помятые, покрытые скользящей черепицей, эти крыши, над которыми возвышались трубы с ободками сажи, давали приют почтовым голубям, безучастным антеннам и накопившимся мечтам. Над нашим домом солнце описывало полукруг. Его желтые лучи, как горящие фитили, прорезали крону каштана. Случалось также, что солнце, перекрывая нарастающую тень, рассыпало по нашим лицам зеленые и желтые блики.
– Жалюзи по-прежнему не починены?
– Нет. Они даже не отвечают… Они даже не появлялись.
«Они» для мамы представляли высшую власть, могущественную и капризную. Группа, состоящая из лиц, которых следовало уважать: синдик жилого дома, политические деятели, лавочники, полицейские, почтальоны, доставляющие ордера, участковые врачи или во время обстоятельных обследований врачи из ближайшей больницы, а также некоторые журналисты, выступавшие по телевидению. «Они сделали», «они сказали», «они обещают».
